• 1 C. Goehrke, «Gross-Novgorod und Pskov/Pleskau», in M. Hellmann, K. Zernack, G. Schramm, hrsg., Hand (...)

1Книга видного немецкого историка-слависта Карстена Гёрке, много лет работавшего в Цюрихском университете в Швейцарии, посвящена, пожалуй, центральной теме его исследований – истории Новгорода. Ему принадлежит ряд весьма ценных работ в этой области, и можно только посетовать, что они недостаточно (незаслуженно!) известны в российской историографии, а некоторые выводы, сделанные К. Гёрке, потом повторялись другими авторами, не знавшими трудов предшественника. Работы К. Гёрке по истории Новгорода, между тем, будучи выполнены в почтенной традиции немецкой Verfassungsgeschichte, но в то же время не чуждые веяниям новых подходов в области социально-политической истории, отличаются следующими, главными, на мой взгляд, положительными чертами. Во-первых, это стремление к полному по возможности охвату всего комплекса имеющихся источников и их тщательный и объективный разбор. Во-вторых, это предпочтение фактов теориям, сколь угодно красивым. В-третьих, это то что можно назвать интеллектуальной и академической честностью: историк, взвешивая аргументы, готов согласиться с самыми убедительными из них, даже теми, которые не вполне соответствуют его концепции. Наконец, профессор Гёрке прекрасно знает российскую литературу о Новгороде и относится к достижениям русских учёных очень внимательно и уважительно. Все эти достоинства явлены и в рецензируемой книге, которая представляет собой подробный очерк разных аспектов истории Новгорода. После уже в значительной мере устаревшего и по необходимости неполного обзора того же автора в Handbuch der Geschichte Russlands1 это единственный на сегодняшний день научный обзор истории средневекового Новгорода на немецком языке.

• 2 В.Л. Янин, Очерки истории средневекового Новгорода, М.: Языки славянских культур, 2008; Ph. Frison (...)

3Сразу хотелось бы подчеркнуть, что, на мой взгляд, на сегодняшний день это лучший в мировой историографии (включая и российскую) общий обзор истории Новгорода и ее основных проблем, и все специалисты теперь будут просто обязаны обращаться к монографии К. Гёрке. В качестве её «конкурентов» могут рассматриваться две появившиеся относительно недавно книги: опубликованные в 2008 г. очерки по истории Новгорода выдающегося советского и российского историка В.Л. Янина (ныне, уже, к сожалению, покойного) и коллективный труд, вышедший в 2015 г. во Франции под редакцией Ф. Фризона и О. Севастьяновой2. Книга В.Л. Янина, безусловно, представляет большой интерес, обобщая сделанные им в других работах выводы, но это именно его взгляд на Новгород и именно на те аспекты его истории, которые интересовали ученого (многие другие, в том числе важнейшие, там просто игнорируются, например почти полностью отсутствует характеристика социальной структуры новгородского общества). Французское издание автору этих строк уже приходилось рецензировать, и здесь лишь можно повторить следующее: оно очень неровно, а качественно написанные разделы с ценными наблюдениями соседствуют со слабо аргументированными и даже весьма сомнительными тезисами (особенно это касается центральных для книги разделов О. Севастьяновой). Монография К. Гёрке прекрасно сбалансирована. С одной стороны, в ней вполне чувствуется авторский подход и обосновываются оригинальные концепции, а с другой стороны, аргументы в пользу своих мнений К. Гёрке старается взвешивать на тех же весах, что и аргументы тех авторов, с которыми он полемизирует. Во многом это обеспечивается очень хорошим знанием источников и историографии, которые в сжатом, но в то же время в достаточно полном, виде охарактеризованы в соответствующем разделе (можно назвать лишь отдельные упущения – например, важные ганзейские документы по истории Новгорода опубликованы не только в Liv-, Est- und Curländisches и Hansisches Urkundenbuch, но и в коллекции материалов съездов ганзейских городов, Hanserecesse). Активно и удачно автор использует такой яркий, постоянно пополняющийся, но непростой тип источников, как берестяные грамоты. Это существенно повышает степень достоверности выводов. Хочется также полностью поддержать автора в его критическом отношении к ряду красивых, броских, «новаторских», но бездоказательных, не основанных на тщательном и непредвзятом изучении всего комплекса источников теорий, выдвинутых новгородоведами, в том числе и весьма именитыми (с. 90, 122-123, 144, 269-270 и др.).

• 3 Я.С. Лурье, Две истории Руси XV века. Ранние и поздние, независимые и официальные летописи об образ (...)

6Подробно и с привлечением основных источников автор рассказывает о присоединении Новгорода к Москве. Интересна его трактовка соглашения 1471 г. Новгорода с Великим княжеством Литовским: историк склоняется к уже высказывавшемуся в литературе мнению о том, что это был проект договора, причём проект новгородский, составленный спешно, буквально накануне битвы на Шелони3.

• 4 Б.Н. Флоря, “Призвание Рюрика и основание Новгорода”, Вестник Московского университета, сер. 8 «Ист (...)
• 5 А.А. Гиппиус, «Новгородская владычная летопись XII-XIV вв. и её авторы (История и структура текста (...)
• 6 M. Monk, P. Johnston, «Perspectives on Non-wood Plants in the Sampled Assemblage from the Troitsky (...)
• 7 L.K. Goetz, Deutsch-Russische Handelsgeschichte des Mittelalters, Lübeck: Otto Waelde, 1922 (Hansis (...)

8Есть и определённые упущения более частного характера (что, на взгляд рецензента, естественно). Говоря о происхождении Новгорода, можно было бы остановиться на интересной гипотезе Б.Н. Флори о двух ранних политических центрах – княжеском (и скандинавском) Городище и будущем Новгороде как месте племенных собраний ильменских словен4. Существенно бóльшим упущением следует признать игнорирование важнейших работ А.А. Гиппиуса, в которых проведена стратификация новгородской владычной летописи и определена принадлежность различных сегментов её текста тем или иным летописцам, работавшим при разных новгородских архиереях5. «Весь Новгород» – это ни в коей мере не название Новгородского государства (des Staates) (с. 81), а обозначение новгородского политического сообщества, которое автор этих строк предлагает называть «политическим народом». Если и можно применительно к средневековому Новгороду говорить об абстрактном государстве, то оно называлось сначала просто «Новгород», а позднее – с XIV в. – «Великий Новгород». Правильнее говорить не о «Ливонском ордене», а о Ливонском отделении (ландмейстерстве) Тевтонского ордена (или о Тевтонском ордене в Ливонии). В последние десятилетия появились новейшие исследования новгородского сельского хозяйства (в основном британских учёных), в которых тщательно анализируется богатый археологический материал6. В результате картина новгородской экономики оказывается гораздо более сложной, чем представлялось ранее. К. Гёрке уделяет заслуженно большое место новгородской торговле и очень подробно характеризует даже её ранний, доганзейский, период, не говоря уже о торговле с Ганзой, которой посвящён большой раздел, написанный на основе богатых сведений ганзейских документов. При этом автор почему-то повторяет старый миф об экспорте мёда из Новгорода (с. 91, 304), опровергнутый ещё Л.К. Гётцем и А.Л. Хорошкевич7.

• 8 А.П. Толочко, «История Российская» Василия Татищева: источники и известия, Киев: Критика, 2005, с. (...)
• 9 Полное собрание русских летописей, т. 3: Новгородская летопись старшего и младшего изводов, М.: Язы (...)
• 10 В.А. Кучкин, «Десятские и сотские Древней Руси», in А.А. Горский и др., Древняя Русь: очерки полити (...)
• 11 А.А. Гиппиус, «Соперничество городских концов как фактор культурной истории Новгорода XII-XIII вв.» (...)
• 12 А.А. Горский, Древнерусская дружина (К истории генезиса классового общества и государства на Руси), (...)
• 13 М.Х. Алешковский, «Социальные основы формирования территории Новгорода IX-XV веков », Советская арх (...)

9При всей справедливости критического отношения автора к поздним источникам и слабо аргументированным построениям историков несколько странным выглядит его доверие к рассказу так называемой Иоакимовской летописи о крещении Новгорода. Здесь полезно было бы обратиться к книге А.П. Толочко, в которой рассматривается этот вопрос8. Как представляется, автор преувеличивает степень устойчивости языческих пережитков в Новгороде XII-XIII вв. и напрасно (вслед за И.Я. Фрояновым) связывает казнь в 1227 г. волхвов с выступлением новгородцев против архиепископа, для чего летопись не даёт никаких оснований. Спорным выглядит выбор понятия «шаман» для передачи древнерусского «волхв»: обычно считается, что так могли называть языческих жрецов или колдунов. Основываясь на этимологии средненижненемецкой передачи новгородского тысяцкого, hertoge (hertoch), К. Гёрке считает, что изначальной функцией тысяцкого была военная. Этимология средненижненемецкого слова действительно вполне прозрачная (военачальник); на это же вроде бы намекает и происхождение русского обозначения «тысяцкий» (ср. «воев славных тысящу» в летописном рассказе о конфликте в Новгороде в 1015 г.9). Однако по источникам, в которых упоминаются тысяцкие, этого не видно, а из ганзейских документов XIII-XV вв. ясно следует, что тысяцкий ведал прежде всего судом по торговым делам. Вопрос пока приходится оставить открытым. К сожалению, в работе К. Гёрке не учтена статья В.А. Кучкина о новгородских тысяцких (как и его труды о древнерусской децимальной организации вообще), где предлагается трактовка тысяцких как должностных лиц (сначала княжеских, потом – республиканских), ответственных прежде всего за хозяйственную сферу10. Напрасно автор соглашается с явно преувеличенными оценками значения князя в домонгольском Новгороде, которые даёт в своей статье М.К. Пол (так, у князя, конечно же, не было эксклюзивного права на созыв веча) (с. 125). К. Гёрке вполне справедливо отмечает, что вечевое избрание архиепископов в Новгороде «не упало с неба» и вполне адекватно характеризует церковно-политический контекст его возникновения (с. 129-132), но ничего не пишет о происхождении самой формы избрания (по жребию из трёх кандидатов на вече), между тем это весьма интересный и дискуссионный вопрос. Концепция А.В. Петрова относительно основополагающей роли «сторон» в социально-политической борьбе в домонгольском Новгороде и, тем более, его идея об их архаическом «фратриальном» характере уже подвергались критике11. Важно и то, что, в отличие от античных фратрий, стороны – в отличие от «концов» – были неформальными объединениями: не существовало никаких постоянных политических институтов, представлявших Софийскую и Торговую стороны. В длительной дискуссии по поводу значения формулы «огнищане-гридь-купцы» К. Гёрке присоединяется к сторонникам её «узкой» трактовки (огнищане – княжеские дружинники, гридь – профессиональные воины, купцы – торговцы). Это, несомненно, очень сложный вопрос. Однако в настоящее время я склоняюсь к другой трактовке. В рамках «узкой» интерпретации невозможно объяснить, зачем князьям надо было вести переговоры со своими же служилыми людьми, а новые аргументы, которые приводит историк, не выглядят убедительными. Так, К. Гёрке в доказательство самого существования слоя профессиональных воинов в Новгороде ссылается на упоминания «дружин» у новгородских бояр. Но во всех случаях, которые он приводит, «дружина» – это не профессиональные воины, а «друзья», приближённые, в самом общем смысле слова. Во всяком случае, такому пониманию ничто не противоречит. Наконец, решающее доказательство в пользу «широкого» понимания формулы (огнищане и гридь – «вячшие», возможно бояре и будущие житьи; «купцы», «меньшие», т.е. торговцы и ремесленники) – тот факт, что в новгородском (и древнерусском) социально-политическом языке не было обозначения ремесленников во множественном числе, хотя ремесленники, безусловно, в Новгороде были и играли определённую политическую роль, а представители отдельных ремесленных специальностей неоднократно упоминаются в источниках. Нет больших сомнений в том, что под «купцами» подразумевали и их, тем более, что в Новгороде мелкая торговля и ремесло не были отделены друг от друга. А это, в свою очередь, означает, что и другие части этой формулы должны обозначать всю новгородскую элиту в целом, а не какие-то её специфические группы. В целом, как представляется, в формуле «огнищане-гридь-купцы» надо видеть не получивший развития ранний вариант обозначения новгородского «политического народа», место которого заняло в конце XII в. более ясное и лаконичное выражение «весь Новгород». Относительно огнищан и гридей удачное объяснение было предложено уже довольно давно А.А. Горским: в этих архаических обозначениях следует видеть следы дружинного происхождения значительной части новгородской элиты12. К. Гёрке ссылается на статью М.Х. Алешковского, но у того идёт речь как раз о том, что в XII-XIII вв. купцами могли называть всё торгово-ремесленное население Новгорода, а это прямо противоречит «узкой» интерпретации13. Весьма сомнительным кажется отнесение духовенства в целом в XII в. к «меньшим» и к ним же – «крестьян» (Bauern), с которыми автор отождествляет смердов. Представляется, что среди духовенства были как вячшие, так и меньшие, а смерды вообще не входили в состав новгородского политического сообщества, частью которого, несомненно, были меньшие.

• 14 ПСРЛ, т. 3, с. 82-84.
• 15 А.А. Гиппиус, Новгородская владычная летопись, с. 214-215.

10Оценка Александра Невского в работе К. Гёрке в целом взвешенная (с. 189-193), и автор справедливо считает его не носителем какого-то идеологического внешнеполитического курса в духе геополитики XIX-XX вв., для чего нет никаких оснований, а политиком-прагматиком. Отказ от прямого противостояния монголо-татарам, действительно, был безальтернативным (хотя Александр Невский, видимо, на каком-то этапе вполне всерьёз рассматривал возможность заключения союза с Западом против монголов и готов был ради этого пойти на определённые уступки в ходе переговоров с папой римским). Однако вряд ли можно согласиться с тем, что в Новгородской первой летописи старшего извода (далее: НПЛ ст.) «нет никаких следов» восприятия Александра Ярославича как героя. В ситуации противостояния «меньших» новгородцев с Александром в 1255 г. владычный летописец оправдывает князя («а князь безъ грѣха») и перекладывает вину на новгородских «крестопреступников». Не осуждает летописец князя и при описании татарского числа в 1259 г., когда Александр помогал обеспечивать проведение переписи в Новгороде. И именно в НПЛ ст. содержится знаменитый некролог Александра с явно «героическими» мотивами, не оставляющими сомнения в том, что, несмотря на все сложности в отношениях между ним и Новгородом, там высоко оценивали его как заступника всей Русской земли и Новгорода в частности: «…даи, господи милостивыи, видѣти ему лице твое в будущии вѣкъ, иже потрудися за Новъгородъ и за всю Русьскую землю»14. Как установил А.А. Гиппиус, автором этой части летописи был Тимофей пономарь, владычный нотарий и летописец новгородских архиепископов Спиридона и Далмата15. Он был убеждённым защитником новгородских вольностей («правды новгородской»), и даже ему был не чужд «героический культ» Александра Невского.

• 16 Начиная с классической: В.И. Сергеевич, Вече и князь. Русское государственное устройство и управлен (...)

12В интересном разделе, посвящённом восприятию Новгорода в новое и новейшее время и его «инструментализации», автор почему-то игнорирует земско-вечевую школу и, прежде всего, работы В.И. Сергеевича16. Между тем, они оказали существенно большее влияние на научные представления о социально-политическом строе Новгорода, чем более популярные, но существенно менее фундированные сочинения Н.И. Костомарова, о которых довольно подробно пишет К. Гёрке (с. 398-399). В частности, именно на земско-вечевой теории (наряду со специфической интерпретацией марксизма) базировалась «школа И.Я. Фроянова». Если говорить о последней, то она действительно являет собой «инструментализации» как Новгорода, так и других тем из русской истории, но автор представляет это себе довольно схематично. В действительности, центральным для «школы Фроянова» является «народность» как некий основополагающий принцип, противопоставляющий «русскость» «чуждым», прежде всего западным, влияниям. Поэтому для неё нет никаких противоречий в одновременном возвеличивании славянской архаики (вплоть до симпатий к язычеству у основателя «школы»), «вечевого «народовластия», тирании Ивана Грозного или большевистской (особенно сталинской) диктатуры. Всё это были якобы «народные» режимы и явления. И, конечно, следовало бы оговориться, что это направление никогда не было, и сейчас не является, магистральным в российском новгородоведении и отвергалось подавляющим большинством учёных.

• 17 П.В. Лукин, «Великий Новгород», Slověne. International Journal of Slavic Studies, 2018, 7, № 2, c.  (...)
• 18 П.В. Лукин, «Политические функции новгородских архиепископов в ганзейских документах XIV-XV вв.», i (...)
• 19 П.В. Лукин, «“Весь Новгород”: к вопросу о происхождении и содержании понятия», Российская история, (...)

13Более существенно, однако, определение типа новгородской государственности, к чему К. Гёрке обращается в конце книги. По разным причинам и, на мой взгляд, совершенно справедливо он отказывается считать Новгород монархией, боярской республикой, теократией или (по О. Севастьяновой) «привилегированным великокняжеским городом». Сам он предлагает два варианта как наиболее простые: «город-государство» или «Великий Новгород» (самоназвание) (с. 401-402). Второе обозначение не имеет отношения к типу политического образования (к тому же появляется оно в интересующем автора значении только в XIV в.17), а первое не вызывает у меня больших возражений. У него есть, впрочем, тот недостаток, что оно имеет ассоциации, прежде всего, с античными полисами. Между тем, Новгород, по моему убеждению, имеет смысл сопоставлять (но, разумеется, не отождествлять) не с ними, а с европейскими городскими коммунами и республиками Средневековья и Раннего Нового времени. Здесь не место излагать мои представления по этому поводу (в концентрированном виде они изложены в готовящейся к публикации монографии). Достаточно лишь сказать, что приводимые К. Гёрке контраргументы не убеждают. Вопреки его утверждениям, в Новгороде существовало вполне чёткое различение между «политическим народом» (фактически совпадавшим с кончанскими и уличанскими объединениями города Новгорода) и всем остальным населением (прежде всего сельским). Можно только согласиться с К. Гёрке в том, что стремление к свободе (das Streben nach Freiheit), причём в смысле «свободы от», было центральным для коммунального движения в «Латинской Европе» (с. 404). Но неожиданным при этом выглядит заявление автора, что «новгородские источники не знают соответствующей терминологии». Но ведь концепция вольности в князьях (а это именно и была «свобода от»), а также самоопределение новгородцев как «мужей вольных» (во Пскове – «добровольных»), были ключевыми для новгородской идеологии. И уж совсем нельзя согласиться с идеей К. Гёрке о том, что развитию Новгорода по коммунальному пути мешало православие. Нельзя, естественно, отрицать колоссальное влияние православия на культуру Новгорода и миросозерцание новгородцев, но обращение к источникам, характеризующим повседневную жизнь (а не к богословским трактатам), показывает, что новгородцы и многочисленные в Новгороде представители «Латинской Европы» (ганзейские купцы в XIII-XV вв., а до этого скандинавы) прекрасно понимали друг друга и считали друг друга христианами. Ганзейские купцы брали благословение у новгородских архиепископов, а те выступали посредниками в их конфликтах с новгородскими партнёрами18. Принадлежность Новгорода к византийско-православному культурному кругу, конечно, могла оказывать воздействие на политический язык и идеологию, но вряд ли стоит – вслед за национал-романтиками – считать его основой некоего Sonderweg (или, как пишет сам автор, Sonderform, c. 405). Во всяком случае, источниками такие представления не подтверждаются, хотя, разумеется, К. Гёрке прав в том, что в Новгороде не существовало латинской (римской) правовой традиции в тех формах, в которых она способствовала Verrechtlichung в Западной Европе, и новгородцам приходилось искать свои понятия для обозначения реалий, во многом близких к западноевропейским. Но такие понятия возникали (например, «весь Новгород» как своеобразный аналог латинского commune/communitas)19. Ещё раз подчеркну: республиканская (коммунальная) модель релевантна для Новгорода именно как исследовательская модель; те конкретные особенности новгородского типа политического устройства, на которых акцентирует внимание К. Гёрке (например, отсутствие или, точнее, неразвитость городского совета), действительно имели место и должны быть осмыслены. В конечном счёте, вся дискуссия сводится к известному (и вечному) спору о наполовину пустом или полном стакане. Сам автор в конце концов отмечает, что Новгород был неотъемлемой частью древнерусской «городской концепции» и в то же время больше похож на «латинскоевропейскую модель», чем на Московское государство (чему, как видим, никак не помешало православие). И с тем, и с другим можно только согласиться, а К. Гёрке нужно поздравить с успешной реализацией той сложной задачи, которую он перед собой поставил. Сделанные выше замечания носят в основном дискуссионный, а не узко-критический характер, а новгородская тема столь необъятна, что осветить её полностью в одной монографии невозможно, и выбор акцентов всегда в той или иной мере субъективен. Но профессору Карстену Гёрке удалось, как кажется, достичь почти идеального баланса.