The Police as a Calling

Мы хотели бы, чтобы вы рассказали о своей жизни, о своем детстве, родителях, о том, чем вы занимались до того, как поехали в Афганистан.

R. Krikstaponis: Родился я в далеком 1967-ом году в Укверкском районе, сельсовет был такой, он и сейчас есть, не знаю, как перевести. Названия менялись. […] Хаулмас был. Хаулмас. В деревне всего было 7 домов. Когда я был очень-очень маленький, бегал под стол еще, строили там дорогу большую, это которая есть автострада Вильнюсская. По-моему. Я могу врать конечно... может быть там планировали, лес вырубали и к нам в деревню вечером приперся такой пьяный мужик. Пришел вообще пьяный и меня так напугал, вызвали участкового милиционера, он посмотрел его и увез. Я сказал: « Я буду милиционером, буду спасать детей ». И у меня не было никаких желаний, только быть милиционером. Тогда же у нас милиция была, не полиция. Это сейчас полиция. Так и продолжалась моя жизнь с целью быть милиционером. Учился в школе, туда-сюда, все хорошо. Так учился средненько. И тогда в 9 или 10 классе в нам в школу приехал такой, ну, он на 2 года старше меня, и учился в военном училище. Ульяновское военное училище есть, сейчас наверное училище связи, связистов. И поскольку я сам занимался радиоспортом, сидел у станции, поддерживал связь со всем миром, не знаю как еще назвать. И вот у меня «охота на лис» была такая, любителей радиоспорта, по лесам бегать, это мы сами делали. Насколько я знаю, они сейчас в Европе занимаются этим видом спорта. В полиции что-то было такое и в военном деле. И вот как-то мысль зашла – буду уже не милиционером, а буду военным. Красивый, приехал в форме, туда-сюда. Ну, и я записался. А в то время можно было уже в школе подавать документы, если человек поступает в то или иное училище. И когда принимали в Вильнюсе, была комиссия, со школы приезжают, проходишь комиссию, сдаешь экзамены и туда уже приезжаешь учиться. Все это было хорошо, но потом я как-то подумал: столько лет я хотел быть милиционером и тут вдруг от ворот поворот! Я отказался, не поехал. И так потихонечку, потихонечку... меня звали: «Почему ты не приехал на экзамены? Я говорю «Я заболел». Ну, и мне сказали, вспомнили всю родню мою, всех вспомнили, и меня вспомнили и сказали, что я поеду далеко-далеко служить. Естественно я уже не поехал учиться, остался у себя в деревне, работал на тракторе. Потому что цель у меня была быть милиционером, а в милицию брали только после армии. Вот я и ждал, пока меня загребут в армию. Я в 1986-ом году окончил среднюю школу, тогда это у нас было 11 классов. А в 1986-ом году в самом конце сентября у нас последняя комиссия была. Последняя комиссия - это означает тебя вызывают в военкомат, проходишь медкомиссию, медосмотр такой и тебя посылают либо обратно к врачам, еще обследование пройти какое-то, или получаешь повестку в армию. Кому как. Приехали в эту комиссию, прошли комиссию, в зале собрались. В зале стол такой, побольше чем тут у нас и лежат дела, папки. А тут дело маленькое-маленькое одно. «А что, почему одно?» - спрашивают, - «А, с этих будет разговор отдельный». Я так и думал, что это со мной разговор. Аккурат. Приходит комиссия, офицер, поднимает. Крикстапонис? «Я». «18 октября уходишь». Так я единственный получил повестку. Комиссия, сразу 18-го получил повестку и сразу 18-го ушел.

Plastic or Leather Belts

R. Krikstaponis: 18 октября я утром уехал из дому... как бы тут связять. 18-го уехал в армию. У меня отец, даже не отец, а дедушка была в те далекие времена при царе Горохе, жили в деревне на земле и были крестьяне. Не знаю, как у вас, у нас сейчас фермеры называют, а раньше были крестьяне. Он имел земли, не знаю сколько, имел лошадь, имел леса сколько-то там. Когда пришла Советская власть после войны, это было в 1946-ом году. Мой дедушка был строгий, может и я такой. У него было 10 детей, мой отец был 10-ым в семье. Они все работали в хозяйстве. И он ни в какие колхозы не вступал, никуда он не шел, он работал и все. Политикой не занимался, занимался свои делом, ни к красным, ни к белым, он был натуральный человек. И ему приписали какие-то дела, я интересовался и знаю, кто это сделал, один человек просто записал его в списки ненадежных, потому что он детей не пустил на работы в колхоз. «Пока, - говорит, у меня дома есть дела, никто ни в какие колхозы не пойдет». Вот примерно за это его выслали в Сибирь. И поскольку мой отец был самым младшим, ему было тогда шесть лет, он поехал вместе с родителями. Он в Сибири прожил 10 лет. Вернулся сюда в Литву, ему было 16 лет, пожил два года в Литве с родителями и пошел в армию. Еще три года отслужил в армии. И когда я уходил в армию, мне отец говорил: « Ты смотри (сибирская закалка у него такая была), те настоящие русские, не те из Москвы или из Литвы, которые родились и жили в России, вот с этими дружи, потому что они никогда не предадут». Ну я тогда не знал же, правильно? Я пошел в армию, и я один литовец был два года. Никого не было с Литвы. Самый ближайший был с Украины, украинец. Украинцы были и русские были. Я там так нормально пожил два года. Так вот вернемся к тем событиям. 18-го октября я ушел. 18-го октября вечером меня уже с Центрального военкомата, которые был на Капса улице, отвезли меня в Северный городок, (куда мы ездили к памятнику), и вот в этой бане меня переодели. Я показал здание, вот в этой бане меня переодели, через эту дверь боковую я зашел, через другую выхожу – все на одно лицо, все зеленые.

Никого невозможно узнать. Вот так началась моя военная жизнь. Потом пошли мы тут, нам показали, где кровати, койки, где одеваться-раздеваться, где столовая. Вот мы и начали служить в Северном городке. И там нам выдали (надо поискать, где-то должен быть) ремень солдатский (не буду искать, если вы не против). Есть два вида ремней – одни такие пластмассовые, а вторые – кожаные, и вот нам дали пластмассовые эти ремни. А пластмассовые ремни давали тем, кто служили в Советском союзе или в Афганистан. Остальные, которые были направлены заграницу, в любую страну в которой тогда был контингент советских войск, те получали кожаные ремни. Вот и мы получили эти пластмассове ремни, старые солдаты, которые уже послужили, подходят: «А, ребята, вам Афган». Какой Афган, что за Афган? Кто же поверит? Только что дома лежал спокойно у себя на койке, бегал по танцам, а тут Афган. Не может быть. Вот, мы тут просидели недельку, где-то 8-9 дней и в один прекрасный день, нам выдали сухпай, мы еще подождали, чтобы машины нас забрали, днем были на плацу, вечером отвозили в аэропорт, в тот же самый что и сейчас есть, гражданский. ТУ-134 были такие самолеты еще советские простые, местного назначения. Мы на этом самолете полетели в Ташкент. Очень долго летели, с двумя посадками, ну мы и очутились в Ташкенте. В Ташкенте шлялись всю ночь и еще по-моему день. Нас просто пустили туда, мы просто ходили. Никто нас сильно и не гонял. Никто нас не закрывал. И мороженое пробовали, и чай пили с местными, кто-то может и вино попробовал. Как-то свободно мы там были. Потом в Ташкенте сели на поезд и поехали в Термез. Вот на карте Термез уже должен был быть. Если видели, там есть такой город Термез. Смотрели, да? Вот он тогда и уже был. Прилетели в Термез. Там учебная часть, и мы... я вот помню литовцев, которые со мной были, Валдас такой, живет в Вильнюсе, и еще Строкай, один еще такой парень. Вот мы с ними как-то, скажем, подружились чуть-чуть. Познакомились, общались. Так вот этот парень, у него роста может метр 90 был, высокий, круглые щеки, здоровый парень такой. А я худенький, маленький бегал. И этот Валдас, мы с ними как-то втроем были. Построили нас и распределяли, кто в какие части, кто чему будет учиться. Этот здоровый парень попал в разведку, а мы попали в пехоту. Пехота, но мы отдельно еще попали в такие киномеханики. Учились мы. Слава Богу, что нас особо сильно не гоняли, мы на полигон ездили два раза всего. Мы учились. Нормальный учебный год. Нормально учились. Удостоверения получили. Закончили учебу как положено.

Как долго Вы проходили обучение?

R. Krikstaponis: Три месяца. Вот этот парень здоровый, Строкай, который в разведбатальоне учился, на разведчика, потом мы через три месяца встретились. Я его не узнал. Потому что он худой был, маленький-маленький. Стерся. Сильно бегали. За три месяца, говорит, не успел покурить ни разу. Потом я понял, почему сильно гоняли. Надо выносливость. Другой климат, просто так... я сам спортсмен был, я бегом занимался, легкой атлетикой, разряды у меня были, выступал на соревнованиях. Так вот в Термезе, когда у нас кросс был, три или пять километров, я пробежал. Они не поверили, как можно, ты сдал на какие-то разряды. Я нормально бегал. А потом, когда я в Кабул попал, там рядом с Кабулом. Думал, покажу, как надо бегать. Пробежал 200 метров и упал. Меня принесли. Потому что там 1200 метров над уровнем моря. Конечно, не хватает воздуха. Есть такое. Так вот, вернемся к учебному полку. Там через три месяца, это было – я попал в ноябре, в самом начале ноября начался наш учебной год, учебные месяцы три – октябрь, ноябрь, декабрь и январь. Так вот 31-го января закончился учебный год и сразу после наших учебныъ занятий, нас посадили в машины, дали сухпай, да питание солдатское, сухой паек. Не знаю, как называется.

Получили ли Вы идеологическую подготовку до Афганистана?

R. Krikstaponis: Мы знали уже, но нам никто не говорил, что вы прямо туда. Уже никто не отрицал этого, уже всем ясно было, никто не отрицал. Спросишь – скажут что да, поедешь.

Это было ясно из-за того, что у вас были пластмассовые ремни?

R. Krikstaponis: Нет, мы когда приехали в Термез, там уже понятно было, что все. Никуда отсюда, только одна дорога. Наши офицеры, которые нас смотрели уже, подтвердили. Нам так, что вы туда-сюда поедете, такого не было. Не отрицали, но никто ничего не говорил. Были, которые не попадали, которые в какие-то другие части уезжали, но большинство готовились для службы в Афганистане. Там исключитально было то, что очень сильно работала, для вас наверное будет яснее, если я скажу КГБ, но там было не КГБ, а разведка, ГРУ - Главное разведывательное управление. Потому что были такие солдаты, офицеры может были, я не знаю, солдаты точно были, которые писали заявление в Афганистан, чтобы отсюда потом убежать в другие страны, убежать из Советского союза, скажем. Были такие, которые хотели перейти к этим моджахедам. Были и такие. Так что они сильно работали, чтобы отправляли только тех, которые были устойчивы морально, физически, духовно и которые не имели никаких мыслей там. Это точно было. Вот когда закончили, наш молодой еще лейтенант отправлял, так плакал, когда нас посадили в машину, увозили. Судьба такая, что поделаешь.

The Buyers (Kuptsy)

R. Krikstaponis: Мы так оказались в Кабуле. 5 февраля 1987-го года мы на самолете прилетели в Кабул. Там тоже очень быстро все прошло. Был такой пункт, и то, что ты в Термезе был одним, совсем не означало, что таким и будешь там по специальности служить. Приезжают так называемые купцы, которые набирают солдат для своей части, для своей службы. Они в принципе смотрят, кому что нужно. Меня взяли как для ремонта телевизоров. Но так как я в этом ничего не шурупил, я сжег сразу два телевизора и меня выгнали оттуда. На следующий день я был уволен. Тогда меня послали кино показывать. Я привез сказку, фильм-сказку. Офицеры спросили, что привез. Я ответил: «Сказку, сказка же делает людей добрее». Меня и оттуда выгнали. Не получилась у меня карьера киномеханика. Тогда меня послали сопровождать грузы. Там ответственности никакой, просто сидишь и все, я там прокантовался. Потом охранял базу свою ходил, потом был постоянным дежурным поскольку нечем мне было заняться. Я исправно служил, честно, ходил в наряды через день. Потом вывод начался весной 1988-го, и наша часть которая стояла рядом с Кабулом, Теплый Стан. Вот Витас Лукшис, мы практически с ним служили в одной части. Только он на 10 лет раньше. И когда был советских войск с Афганистана весенний вывод, из нашей части где мы были, вывели почти всех. Остались мы одни. Остались мы и ракетчики. Когда войска вывели, поскольку войска сокращаются, скажем линия фронта подошла поближе к нам, то нас начали бомбить. Бомбили два-три месяца, пока нас не вывели. Не знаем почему – так получилось. Тех душманов, которых взяли в плен, их поселили рядом с нами. Они ходили, все угрожали нам головы отрезать. Головорезы такие. Потом нас вывели уже к центру, в Штаб, где Дворец Амина, нас туда уже поселили и там было спокойно. Более-менее нормально. А до этого было так не очень. Ничего хорошего, скажем. Там мы уже расслабились, все - центр, практически в городе. А та часть, в которой я раньше служил, там ничего не осталось. Смотрел по картам даже – ничего не осталось. Есть в интернете даже кино, офицеры какие-то ездили туда из России в Кабул, и они снимали это. И там пустыня, пустыня. Ничего нет. Потому что у них деревьев-то нет, дров нет, топить-то нечем, вот они и разбирают все. Мы как ушли, так они все там и поразбирали. Ничего не осталось.

Как покупатели – «Купцы» - выбирают солдат?

R. Krikstaponis: «Купцы» – это когда приезжают и спрашивают : «Кто, допустим, умеет сапоги чинить?». Например. Ну кто-то : «Я». «Поехали». Кто-то посмотрел, кому-то нужно, чтобы он был здоровый, большой. Посмотрел, выбрал. Кому-то повар нужен. «Кто умеет кашу варить?» Так вот этот Строкай, который здоровый был, он поваром попал. Потом мы встречались с ним. Ну там были дела свои...

Там были солдаты разных национальностей?

R. Krikstaponis: У нас часть маленькая была, человек 20-22, когда 18. Колебалось. Наша задача была такая – обеспечение войск, так скажем. Грузы сопровождать, охранять. Ходить туда-сюда.

А таджики, узбеки были?

R. Krikstaponis: Нет. Я не знаю почему, но не было. Я с Литвы был, еще с Украины были и с России. Больше никого не было.

Contact with the Local Population

А у Вас был какой-то контакт с местным населением?

R. Krikstaponis: Мы с ними встречались не только по этим делам, которые официальные дела, но мы больше общались к на неофициальном уровне. Что-то продать, что-то купить, поменять, что-то заработать. У меня друг такой был армейский с России, мы с ним общались и иногда в город шастали, в смысле уходили. В один день прекрасный я не смог. Что-то там было, что я не мог никак. И он пошел один. Мы обычно, когда ходили в город, с автоматом же не пойдешь. Берешь гранату в карман и идешь. Для спокойствия. Он пошел. Через часа два слышу – стрельба, он стреляет, взрыв гранаты. Он прибегает. Я говорю: « Что случилось?». Он рассказывает. Там был такой офицер, уже афганской армии, он сам учился в Москве, прекрасно разговаривал на русском языке, мы так дружно с ним. И когда мой друг пошел один, не знаю, почему, но его хотели взять в плен. Он увидел, что тут ничего хорошего не светит, выдернул чеку с гранатой, когда те отскочили, он сумел убежать. Его догоняли и стреляли. Он гранату кинул и побежал. Вот вернулся. Сейчас, когда все это уже осознаешь и понимаешь, они ни были те афганцы, какие бы политические взгляды они не испытывали, они все равно воевали за свою страну, за свои убеждени, и им до лампочки, кто против них. Мы же в принципе были оккупанты, чужие солдаты на их земле. Какие мы им друзья? Какие? Тогда я этого не понимал, а сейчас понимаю. Не знаю, может эта точка зрения неправильная. Но я думаю, что правильная.

Selling Garbage

Вы продавали что-то? Или покупали только?

R. Krikstaponis: Мы меняли, продавали... были же вещи, которые никому не нужные, правильно? А им нужны были. Даже мусор продавали.

Как это?

R. Krikstaponis: Ну вот у нас часто бывало, не помню, что-то делали, развернули какую-то стену, перегородки, я точно не помню. Но целую машину нагрузили всякого хлама. Двери сломаные, мебель какая-то... ну все, что не нужно. И отвезли на свалку. Я не помню точно, сколько, но гору целую. Просто же так не поедешь, всегда с оружием. Приезжаем, а там эти, местные. Приезжаешь, а они там между собой деруться. Выходишь из машины, спрашиваешь: «Ну, кто платит?». Он появляется, показывает деньги. Деньги забираешь, а ему этот мусор продаешь. И он уже забирает, он хозяин. Были еще какие-то списанные вещи. Ну стоит он, никому не нужный. Дал, пошел-продал. Махнул.

Boiling the Ammunition

А откуда Вы брали такие вещи?

R. Krikstaponis: В каждой части есть какие-то вещи, которые никому уже не нужные, правильно? Я знаю, что продавали патроны, продавали автоматы... продавали оружие. Были такие. Но мне и тогда говорили, да и так, знаю, ну как тут объяснить. Патроны продаешь, за них платят деньги. И ты понимаешь, что эти же патроны будут направлены на тебя, правильно? Я сам не делал, я не такой. Но ребята делали. Сваливали патроны в ведро и варили их. Если их прокипятишь какое-то время, они не стреляют. Они все как новые, но они не стреляют. И вот такие патроны продавали.

А деньги афганские?

R. Krikstaponis: Афганские. Идешь в дукхан и покупаешь. Можно мясо купить, можно водки купить, можно кроссовки, одежду. Все можно. У них все было. И мыло хорошее. Тогда первый раз увидел зую пасту вашу буржуйскую. У нас же не было, я вообще в деревне жил, каких-то вещей вообще не видел. Хорошая зубная паста, пахнет вкусно. Мыло с запахом. Это сейчас полно всего, а раньше же не было ничего.

А гашиш покупали?

R. Krikstaponis: Ну, не надо так глубоко копать. Он тоже деньги стоит. Чарз был, но не знаю, что же самое или нет. Чарз.

А это тоже самое?

R. Krikstaponis: Да тоже самое. Просто так называли. «План».

Вы наркотики пробовали?

R. Krikstaponis: А кто не пробовал? Просто никому не говорил. Судьба такая. Я думаю, что людей просто судьба так довела, что они занимались таким делом. Это в принципе очень страшно. И не знаешь, где и когда тебя постигнет. Так что тут нельзя говорить, что если ты ездил по этим аулам, это не значит, что ничего такого не будет. И вот когда нас выводили, мы уходили колонной, из Кабула ехали неделю через весь Афганистан. Я ехал в машине, в которой до этого буквально за несколько дней убили повара. Он просто спал в машине. Когда ехала колонна, он спал в машине. И пуля попала в резину над стеклом и рикошетом вниз, прямо ему в голову и убила. Тут ничего не скажешь. Судьба такая. Сидел бы, ничего бы не было. А он спал. Так что... я вот лежал в госпитале, я два раза лежал, и там кипяченая вода должна быть, чай нельзя пить, там пыль. И я так прокантовался. Но в конце желтухой болел. Два раза болел желтухой. Это было весной 1987-го года, я попал в больницу и познакомился с одним литовцем. Я там шастал летом по всей больнице. И там встретил еще одного литовца, очень худой, маленький такой был парнишка. Я худой был, а он еще. Маленький. Так он прослужил всего три месяца, ему ногу оторвало. Он лежал в больнице без ноги. Третий месяц службы, он приехал домой без ноги. Тяжело сказать, как к кому судьба повернулась. А еще один случай был в больнице, который буду наверное помнить всю жизнь. Мы на улице что-то делали, гуляли. И приезжает (солдат же привозят почти со всего Афганистана в центральный госпиталь) и приехали забирать какого-то солдата. Наверху бронированной машины сидел солдат, просто сидел солдат, в Кабуле в центре. Ему пуля попала в зуб. Вот мы стояли – он прыг, упал, его принесли. Просто вот неоткуда. Ничего там веселого нет.

Так что тут так... так и служили. Потом вернулся в часть. Так что я у дворца Амина послужил, в больнице полежал, с желтухой. В авиационной больнице около порта, по-моему, и сейчас она есть. Когда вернулся, это было в середине ноября 1988-го года, мне очень плохо было, но я уже в больницу не поехал, потому что уже выводили нас. А если я поеду в больницу, то меня же самолетом повезут. А как мои друзья? Нет, я остался, спрятался, полежал неделю, отошел, все. Вышел из всего этого и тогда поехали уже обратно в Ташкент.

Что самое удитвительное наверное, что запомнилось, много что запомнилось. Но это особенно. Мы ехали, может, неделю или как, через весь Афганистан проехали, а поскольку очень спешили домой на новый год попасть, это было где-то в 20-х числах декабря. Пока ехали через Афганистан, не приказ, а просьба командира была чтобы все живые доехали, что все должны смотреть в оба, чтобы не пропустить никаких моментов. Гнали эти машины, и мы сидели, и весь день сидишь наблюдаешь, чтобы аккуратно доехать, когда ночью водители спят, мы охраняем – три-четыре часа поспал, и опять, и опять, и опять. Когда пересекли границу, как отрубились все. Никто голову не поднял. Не кушать не надо было, ничего. Как будто так все упало. Приехали в Ташкент, там в войсковой части, я уже не знаю в какой, мы даже не спали. Помылись, переоделись, новую форму дали. Собрали свои вещи и вечером я уже был в ташкентском аэропорту. Еще у нас прапорщик такой был. Он сейчас в Москве живет, а тогда жил в Ташкенте. Нам же надо вернуться. А у нас билеты на поезд. А поезд от Ташкента до Вильнюса – это две недели мне ехать. А денег-то нет. А прапорщики продавали больше, чем мы. У них же материальных ценностей побольше было, значит и денег побольше. Нас шесть человек построили. Он так: «Сколько вам денег надо? Вот тебе». Я не помню сколько денег, 200-300 рублей дал, чтобы до дому долететь на самолете. На билеты, все. На честном слове. Дал деньги, взяли, и я самолетом полетел домой. И я был перед самым Новым годом дома. В Ташкент в аэропорт, из Ташкента я сразу самолетом я полетел в Москву, в Москве из одного аэропорта в другой, из Москвы – в Вильнюс. Я же не имел такой формы как у него, у меня своя форма, с какой служил, с такой и вернулся. И мне так спать хочется. Ну, не могу я, все падаю. Захожу в самолет, какой-то солдат рядом сел. «Ты откуда? Я с Кабула, я домой. Не мешай, дай мне поспать, две недели не спавши». Я сел в самолет и отрубился. Меня разбудили в аэропорту, когда уже надо было выходить. Спал все время, так спать хотел. Потом из аэропорта, по Вильнюсу, на автобусе. В автобус зашел, сел и опять заснул. Так уставший был. Приехал домой и все.

Back Home

Как Вас встретили?

R. Krikstaponis: Я автобусом приехал в свою деревню. Вышел из автобуса. Это было 27-ое декабря, а погода была мерзопакостная такая. Дождь шел мелкий-мелкий такой, снега не было. Я вышел с автобуса и пришел пешком домой. Остановилась машина какая-то, и меня привезли домой. Я вышел и плакал. Так хорошо было.

А родители не знали, что Вы в Афганистане?

R. Krikstaponis: Знали. Так не запрещали писать в принципе, но проверка была. Сильно там каких-то нельзя было высылать, фотографии. В принципе, когда я служил, уже можно было что-то больше. Это в начале они что-то там говорили, отрицали, но в принципе, я вот сейчас смотрю как наши литовские служат, в принципе тоже самое. Нам же не говорят. То что наши там садят деревья, детский сад построили, ходят с детьми – это одна сторона медали. А та часть, которая по-настоящему они воюют, они же ничего не пишут, правильно? Так и в то время тоже самое было. Только тогда уже воевали все. Не было памятников, детских домов я не знаю, когда открывали-открывали. Не было такого. Отрицали. И сейчас отрицают. Не надо говорить, что сейчас все хорошо, а тогда все плохо было. Нет. И я сейчас уже взрослым стал, так считаю, я так думаю, что каждый народ любой страны должен сам решать свои проблемы. И другие не должны этому мешать или подстрекать кого-то, травить, винить. Каждый народ должен сам решать. Мне вот это очень нравится Швейцария. Вы же там соседи. Как они там готовятся, военные, все это. Они же никуда не лезут, никакие блоки им не нужны. Они сами себя защищают. А мы? Бегаем туда-сюда, зачем? Зачем я кому-то нужен? Мы должны жить для себя. Для своих детей, для своих матерей. А что мы там сделали? Мы там ничего не сделали. Пока они сами не осознают, что надо как-то меняться. Мы можем помочь чем-то, показать. Люди должны путешествовать, ездить друг к другу в гости, а не на танках. Анекдот расскажу. У немца спрашивают: «На какой машине вы ездите на работу ?». Он говорит: «Опель», «Ауди». А за границу? Ну, «БМВ», «Мерседес». Еще у кого-то спросили. Ну и у русского спрашивают: «На какой машине вы ездите на работу?». Он говорит: «На Жигулях». А за границу? «Да не надо мне за границу!». «Ну, все равно, а если надо?». «Да не надо!». «Но если очень-очень надо?». «Ну если очень-очень надо, то на танке». За границу уездили на танках. Ну, а так если посмотреть, что дало мне хорошего и что плохого. Плохого не знаю, что дала мне эта служба. Может быть то, что здоровье попортила, а хорошее, что совсем по-другому смотришь на жизнь. Наши же есть инвалиды, и без рук и без ног. У меня фотография есть, в Каунасе мы были на таком мероприятии, на корабле плавали. Каждый год афганцы со всей Литвы по морю Каунскому плавают. Там танцы, песни армейские поют. Веселится народ. Один воин без ног, но танцует больше всех. На протезах. Ну не знаю, может тяжело мне объяснить. И вот когда ты видишь это... нет смысла никакого, радоваться надо правильно? Зачем воевать, плакать? Радоваться надо. И дружно жить. Я вот помню в армии, я курил тогда, если у одного нет сигарет, закончились сигареты. Где-то стрельнул сигарету, приходит и все курят, по кругу. Хоть по одному дымку.

А я учился когда, вернулся, поступил в Высшую школу милиции. Пришел в курилку. Парень стоит. Я говорю дай сигаретку. А он открывает пачку, там штук 5-6. «Мне, – говорит – самому не хватит». У нас такого быть не могло. Если ты там так скажешь, ну не знаю, чем бы закончилось. Дружба, понимание. Мы же все в одной лодке были, правильно? У меня тогда шок был, когда я попросил сигарету, а он... год прошел после моей службы, а я потом долго думал, как это так. Может и не понадобится. Никто же не знает? Кирпич упадет, подскользнешься, шею сломаешь – все же бывает в жизни. А ты сигарету пожалел. Тяжелый случай, тяжелый. Вот так. Потом я закончил школу милиции и начал работать в уголовном розыске.

Сколько лет Вы учились?

R. Krikstaponis: Четыре года учился.

Вы начали обучение сразу после возвращения из Афганистана?

R. Krikstaponis: Да, я приехал осенью 1988-го, 27 декабря. А 1-го марта 1989-го года я уже начал работать. Два месяца отдохнул, нам разрешали три месяца после армии. Отпуск такой. Так я два месяца погулял, а потом с 1-го марта пошел работать сначала.

А потом в школу?

R. Krikstaponis: У нас в то время уже можно было, но в принципе сразу поступать учиться. Но до этого было сначала идешь работать в милицию рядовым, там по улицам ходить, а потом уже можешь поступать в Высшую школу. Я вот тогда поступил в Минскую Высшую школу милиции. А факультет был в Вильнюсе. Поступил я, закончил и через 4 года и проработал в уголовном розыске.

From the Soviet Union to Independant Lithuania

Это уже было конец Советского союза?

R. Krikstaponis: Конец Советского союза был уже, когда я уже работал. Конец пришел так интересно. Я был на 3-ом курсе. На 1-ом курсе я же учился еще на русском языке. Читали, писали, рассказывали, делились впечатлениями, законы же были российские. Одно государство было – ничего удивительного. Потом на 2-ом курсе уже на литовском языке перешли. Потом на 3-ем курсе начались уже все эти дела, заваруха всякая пошла, отсоединение.

И мы тогда возле Сеймаса стояли две недели, когда эти расстрелы были возле башни. Мы две недели стояли. В принципе, со школы только мы могли быть. Поскольку в школе нашей милицейской мы считались как резерв министра, министр внутренних дел Литвы мог нами распоряжаться. Мы подчинялись прямо министру. И вот по приказу министра, тогда был Мисикунис Мирионис такой, мы и сейчас общаемся. Охотник. Мы вместе охотимся. Тогда я его знал и он меня знал, конечно. Тогда нас подняли по тревоге в школе и отправили к Ксенису. 4-го курса не было, я не помню, где они были. Может, они были на практике. Второй курс это были молодые ребята, только после школы и чтобы их не забрали в армию, их отправили домой, 1-ый курс тоже самое. А мы вот такие, которые и в армии служили и в школе были. И вот нас туда прислали в Сеймас. И мы просидели две недели. Потом все, переворот, отсоединились. Все. Полиция. Служил дальше. И вот сейчас шестой год как на пенсии.

И с этого момента Вы начали работать в полиции?

R. Krikstaponis: Да. Закончил службу я начальником отдела по убийствам Республики Литвы. Убийства тяжкие, телесные и резонансные преступления в Департаменте полиции. И ушел на пенсию. Сейчас работаю электриком.

Почему Вы ушли на пенсию?

R. Krikstaponis: Обстоятельства так сложились. Не то что надоело, а надо было что-то менять, во-первых. Во-вторых, наш отдел уже как бы хотели расформировать, и мне просто предложение хорошее поступило, я долго не думал и ушел.

Veterans Organization

А в Ассоциацию как Вы попали?

R. Krikstaponis: А в Ассоциацию я попал два – три года назад, в 2013-ом году. Я когда работал в полиции, еще нет. Ну, а полиция на это смотрит так... можно конечно, никто не говорит. Я просто сам не хотел. Просто у меня работа была такая. И чем меньше таких связей, тем лучше. И в политику нам же полиции нельзя тоже. А Асссоциация – это уже при политике. Зачем мне там лишние хлопоты.

Потому что это было при Советской власти?

R. Krikstaponis: Не понимаете, почему я не был в Ассоциации, да? Я сначала как в полиции служил, уже в полиции, Литовское независимое государство, я просто не хотел. Вот приходишь сюда, есть разный народ. Есть и политики, есть и из преступного мира, есть еще какие-то. Но я в принципе в Департаменте когда работаешь – ага, так значит ты можешь там что-то повернуть, ты может... Зачем мне это надо? Я просто не хотел. Потому что я считаю их братьями, афганцев. Ну зачем брата обижать, правильно? Или обещать и не сделать? Лучше не обещать. А то пообещаешь – как-то не так получается. Я и не хотел, не ходил сюда. Знал что они есть, знал, но...

А сегодня, что Вас привлекает в этой ассоциации? Что вы здесь находите?

R. Krikstaponis: Что я здесь нахожу? Вот я прихожу – мне как-то легче. Посидеть, поговорить, чай выпить. Рюмочку иногда, бывает. Но это раньше было, а сейчас уже меньше. Стареем, наверное. Как-то спокойнее. Никто же из нас не проходил реабилитацию, никакого же у нас психолога не было. Каждый по-своему, кто как мог. Я знаю, что очень многие пили сильно после этого, очень сильно. Я тоже в этом числе. Потом по чуть-чуть, по чуть-чуть... кто смог выйти из этого ступора, тот смог, кто не смог – бывает, и такие.

Значит, Ассоциация играет роль реабилитации?

R. Krikstaponis: Понимаете, мало кто знает, где я служил. Я никому не рассказывал. Если кто спрашивал, говорил : «В Ташкенте». Не хотел объяснять, потому что такие глупые вопросы задают, не хочется мне на них отвечать, вообще не хотелось об этом говорить и вспоминать. А сюда приходишь – все понимают, никто друг другу вопросы не задает, общаешься как-то... Это совсем другие люди. Можно говорить и про службу, и про жизнь, и про женщин. Не знаю. Совсем другие. Как-то по-другому тебя понимают. Не знаю.

А Вы хотели бы вернуться в Афганистан? По путевке?

R. Krikstaponis: Собираюсь, собираюсь. Я знаю, что есть люди, которые ездили, и даже с теми душманами встречались, с которыми воевали. Я с одним офицером разговаривал, он три раза уже ездил. Он из Белоруссии сам, три раза ездил туда с грузами. Из Европы туда едут грузы, и он с этими машинами ездит туда. Так эти местные обиды не держат на нас. Все нормально. С ними можно и посидеть, и водки выпить, и поговорить - все нормально. Есть чеченцы, которые воюют из Чечни там, на этой стороне. В Чечне закончилась война, а воевать где-то надо, так они перебрались туда. «Так вот, – говорит –, с этими лучше не связываться. Отрежут голову». Это один минус. А так можно в принципе съездить. Дорого. 4000 евро. Заработать надо. Это билет на самолет только.

4000 евро, да?

R. Krikstaponis: Да. По-моему самый дешевый, это где-то 2500 или 2700. Очень дорого. Вот так вот. Собираемся с соседом. Сосед – оказывается, вместе служили тоже в Афгане. Купили квартиры две, напротив.

А он где служил?

R. Krikstaponis: А он служил, я не знаю, часть где была, он водитель машины был, КАМАЗа. Ездил колонной по Афганистану. Потом моей жены двоюродная сестра вышла замуж тоже за афганца, он тоже там был. Мы одногодки с ним. Так мы как встречаемся с ним, всегда выпиваем литра два. Бывает.

А у Вас есть дети?

R. Krikstaponis: Два сына.

Они спрашивают про Афганистан?

R. Krikstaponis: Не спрашивают.

А Вы ничего не рассказывали?

R. Krikstaponis: Они знают, но пока еще не спрашивают. А что тут спрашивать? Что тут спрашивать?

Dedovshchina (Hazing)

Вы слышали про дедовщину?

R. Krikstaponis: Слышал и видел даже. Были, были...

Часто?

R. Krikstaponis: Как вам это объяснить... На своем примере расскажу, чтобы вам понятно было. Может быть, это чисто мое субъективное мнение. Дедовщина – это очень плохо. Дураки. Я сам уже был под конец службы, я не занимался этими делами. Я вообще честный человек, справедливый. Мне это не нравилось. Должны дружно жить. Но в то время, как я туда попал, у нас было молодых, которые только приехали, я последний был, пятый или шестой, я не помню, сколько нас привезли. Я последний приехал. Рассказывал, кросс был – пробежал 200 метров, упал, понял, что закончился воздух. Потом утром зарядка – приседание, подтягивание, еще что-то. Я перед армией более-менее так занимался спортом, мне 30 подтягиваний сделать было под силу, это я мог. Ну, и вот надо подтянуться. Раз – подтянулись. Один висит как сосиска. Два – он не подтягивается. Мне тоже надоело. Я взял так красивенько сел переворотом на этот турник, сижу. Посмотрели – молодец. Все, меня отпустили, меня начали уважать. Поскольку я из деревни, я такой закаленный жизнью. Мне там кашу, какую дали, такую я и ел, я не брезговал. Не хватало, конечно, покушать, но жить можно было. Не хватало кушать всем. Старшие забирали мясо, нам оставалась каша. Ну, и ели кашу. Что поделаешь? Но, говорю, более-менее можно было жить. Надо было думать головой, не лезть куда не надо. Не прыгать, не заниматься ерундой. Мой вот дружище один, хороший парень был, из Тулы, где оружие изготавливают в России. Тульский оружейный завод. Пряники тульские вкусные. Такой Вячеслав Р. Он на мине подорвался, на машине ехал. Взял написал письмо своей подруге, и там в письме всякую ерунду написал. Наказали его за это – его послали на машине ездить по горам, заехал на мину и все. И нет. Я говорю: «Не надо высовываться». Медленно, но уверенно продолжать жить надо. И не бегать – тоже хорошо усвоил это. Есть такая хорошая поговорка – за одного битого 10 небитых дают. Если я правильно вспомнил. На литовском языке она лучше звучит, конечно. Так вот я из своего опыта могу сказать, что это сто процентов так бывает. Потому что я вот рассказывал в 1987-ом году, когда начались эти обстрелы наши, я как раз дежурил. Одна ракета взорвалась за забором, я побежал посмотреть. Сейчас я бы такого не сделал. А вторая упала прямо у нас во дворе. Совсем недалеко от нашего здания. Так если бы я чуть дальше пробежал, то все, я бы весь как огарок был, и все, закончилось наше детство. А уже потом, когда были, мы знали уже, что не надо высовывать голову на улицу, неизвестно, куда упадет. Вот так. Судьба. Учиться надо.

Exhaustion

Вы часто участвовали в боях?

R. Krikstaponis: Я не ездил по этим боям. В Кабуле в принципе было спокойно. Там самое было неспокойное – это когда был первый вывод и наши части, которые ушли, освободилась территория. И вот они подошли поближе к нам. Тогда вот было неспокойно. А так... неспокойно было, ну как объяснить? Ты себя чувствуешь там нормально вроде, все хорошо, все прекрасно, все идеально, но внутри у тебя все время нервы натянуты постоянно. Я рассказывал, как мы проехали границу и как не могли потом проснуться никак, все время спали, пока не отоспались. А когда я приехал домой, две недели не мог спать. Две недели не мог спать и потом еще пять лет мучался с головной болью. Так что сказать, что было все хорошо, нельзя. Сказать, что было все плохо – тоже нельзя. Понимаете? Как вам объяснить... Мой друг, сослуживец, скажем так, у нас пост был на улице возле ворот он стоял. Прибегает: «В меня целились. Прямо пуля попала возле головы в стенку». Прямо днем, откуда снайпер стрелял, хрен его знает. И таких было не один, не два и не три. Так что это тяжело объяснить, но это действует на нервы, действует на психику. Но как собака привыкает, так и человек привыкает, куда денешься. И как-то к этому относишься спокойно. Не знаю, точно спокойно. Не знаю, как это так.

Напряженность была большая?

R. Krikstaponis: Может быть. Мы вот один раз сидели в долине такой. Не помню сейчас, как называется, не буду вспоминать. Там наша точка была и мы приехали вечером. Приезжаем. Вот дорога, площадка, тут точка стоит. Мы с ребятами стоим, чай пьем, ужинаем. Подъезжает машина, полная душманов, с оружием, с этими всеми. Мы стоим курим, чай пьем. Все друг на друга смотрят, наблюдают, кто как, туда-сюда. Сейчас может быть страшно было бы, а тогда не знаю, может мы не чувствовали, может были привыкшие к этому? Может быть. Страшно было бы, я бы сейчас убежал, не знаю куда. А тогда, не знаю, по-другому на все смотришь. Как-то по-другому на это все смотришь.

Вы помните, смотрели ли Вы вывод войск по телевизору ?

R. Krikstaponis: Вывод войск? Я не помню.

Не смотрели?

R. Krikstaponis: Не знаю, я не помню. Может, я в запое был. Шутка. Честно говоря, не помню. Я в принципе с самого начала так хотел от этого всего уйти, забыть, но невозможно. Невозможно. Так уже есть и так уже будет до конца моих дней. Невозможно от этого уйти, это должно так остаться.

А Узбеки, Таджики были с вами?

R. Krikstaponis: Не было.

А перевод? Их часто использовали как переводчиков.

R. Krikstaponis: Да, таджики, узбеки – они как переводчики были. Но у нас не было. Я говорю, у нас всего 20 человек было. Мы ни с кем не общались, мы забирали грузы, увозили и все. Наша задача закончилась. Посидел, сопроводил, поохранял, отдал – до свидания, все, ушел. […]

Но я помню, водитель, надо же было выучить какие-то слова...

R. Krikstaponis: Так мы знали. Мы знали некоторые слова. Я книжку дома имел, не знаю где, надо искать. Нас, когда я закончил учебу, вот такая книжка была, может, чуть уже. Вот такая вот. Там разговорник был. Слово русское и слово, я не помню на каком их языке, но на афганском. «Здравствуйте», «как пройти в библиотеку», туда-сюда. Разные такие слова. Вот такую книжку я имел. Но я не хочу с ними встречаться, я вам сразу говорю. Я их не очень-то.

А какие-то слова Вы помните?

R. Krikstaponis: Надо вспомнить... Бакшиш, бахча, царандой – это полицейский, концубир... Да, правильно? Надо вспоминать. Я тут было вспомнил что-то. Не помню. Не буду мучаться.

Салам малейкум...

R. Krikstaponis: да точно, первое слово в этой книжке было салам малейкум. Но там тоже цивилизация была. Если посмотрите памятник - фотография, вон которая есть большая, большая фотография на окне, и там внизу две женщины, девушки. Так вот это я сам фотографировал, это в Кабуле возле их университета. Это 1987-ый год. Они вот ходили без паранджи, без ничего. Учились в университете. У них же тоже это было. По городу можно было ездить более-менее нормально, в Кабуле не было таких заварух. В принципе в то время, когда я служил, в 1987-ом году, я не могу ручаться, что это правда, но народ говорил, что был якобы такой договор, что вы нас не трогайте – мы вас не тронем, уйдем и все. Такой договор был. Я сам видел этих душманов, мы выезжали и с ними встретились на дороге. Ну, и просто так разминулись и все, никто никаких там, ничего. И не так простых, а кого-то там из главарей, потому что УАЗик ехал без крыши, водитель сидел и два таких здоровенных жлоба. Я и сейчас вижу перед глазами, какие они большие, у них автомат в руках как детский выглядит. Представляете, какие они здоровенные? А мы же маленькие, мы же худые, только что школу закончили, какие мы вояки. Но стрелять умели. Так вот, что вам еще рассказать?

Tattoos as a Source of Income

У вас татуировка здесь с войны?

R. Krikstaponis: Да, да.

А что это означает, можно узнать?

R. Krikstaponis: Нет, это Р – буква. Робертас. Я попробовал, что тогда получится.

Вы сами делали?

R. Krikstaponis: Да. Сам попробовал. Сделал машинку, потом зарабатывал на этом.

Вы татуировали других?

R. Krikstaponis: Да, кому-то гранату надо, кому еще что. А там же ничего страшного. Берешь копирку, через копирку выводишь, а потом чик-чик-чик.

А что татуировали, помните?

R. Krikstaponis: Граната, дыра, год, патрон из-под колючей проволоки. Это основные были.

Sensitive Subject

А герои Второй мировой войны для Вас что-то означают?

R. Krikstaponis: Я скажу так: мы иногда все гребем под одну гребенку. Этого нельзя делать. Не бывает. Скажем, в Европе в начале 20 века была Первая мировая война. В принципе, никто не может разобраться, кто прав, кто виноват. Вторая мировая война, раздел Европы. Кто прав, кто виноват? Почему разделили, почему подписали этот пакт? Он нужен был, не нужен? Спорят об этом. Пришли фашисты. В принципе, это такие же солдаты шли, что и мы в Афгане. Они тоже шли такие солдаты. Но потом за ними шли эссесовцы, которые совершали разного рода преступления такие. Тоже самое было с Советской стороной. Те, которые шли на передовой солдаты. Вот те солдаты, которые шли, они же воевали против захватчиков. Это они понимали прекрасно, против кого они воюют. Но вот за ними которые шли, НКВД вот эти, которые боролись со шпионами, так они же натворили всякую ерунду, правильно? Не те солдаты. Те солдаты шли, шли и шли, с боями они прорвались и дошли до Берлина. А вот, те которые за ними шли, тогда - ага ты шпион, ты такой, ты там немцам хлеб давал, тебя надо расстрелять. Ты там с ними водку пил, тебя надо в Сибирь выслать. Вот, где самая беда. И это не то что ... Это мое личное мнение. Не то, что вот все одинаковые и всех надо, но те, которые НКВД были, там же были русские, украинцы, большинство литовцев было, правильно? Евреи были там. Нельзя сказать, что только те. Вот моего деда выслали. Кто же предал? Предали с той же деревни, правильно? А вот этих воинов-героев со Второй мировой войны. С Литвы есть герой Советского союза я не знаю, жив он или нет, даже фамилии его не помню, он во время войны подбил 2 танка, ему ноги прострелили и он два дня полз до своих без ног. Ему за это дали героя. Как его не уважать, как его не уважать, если он боролся до последнего? Я два года назад был в Амбассаде российском, в Консульстве, там тоже дед сидел старенький-старенький, в орденах и медалях. Ну, красиво на него смотреть. Он такой интересный человечек. Есть такие сволочи, плохие люди. А вот, те которые действительно шли на передовой, им политика не очень, они не за политику, они за народ воевали. А потом, что было, так это уже другой вопрос. Так же как и до войны. Когда Сталин пришел к власти, кто же был у власти? Сталин был грузин, Берия – ключевая фигура, грузин, это он КГБ курировал потом, МВД кто курировал? Феликс Эдмундович Дзержинский. Он откуда? Он же из Литвы, из Вильнюса, вот отсюда где-то, с Рудомин. Ну какие тут русские? Я извиняюсь конечно. Ну, какие тут русские? Скажите мне, пожалуйста... вот они построили лагеря. Русские тоже также потерпели, как и литовцы, ну не знаю, как... давайте не будем, а то меня посадят еще за политику.

Вы хотите может что-то добавить? Хотите что-то рассказать еще? Может какая была самая трудная минута в Афганистане для Вас?

R. Krikstaponis: Может, когда этот друг мой погиб. Пришел офицер. Я говорю, у нас был один майор, лейтенант и два прапорщика. Он пришел, мы так сидим вечером. «Все, Вячеслава нет. Погиб». И ушел. Это тяжело. Вот только тут сидел и все, его нет. Больше я его не видел.

А что случилось с ним?

R. Krikstaponis: На мину наехал машиной. А так... понимаете, это одна большая минута с самого начала и до конца. Судьба у нас такая, так уж получилось. Кто служил, тот знает. Это непросто. Это тяжело. Когда ты в школе учишься, домой приходишь – блины пожаренные, компот сделан, суп... и этого не хочу, и этого не хочу, я хочу поспать. А тут все закончилось. А тут не только закончилось, а еще три раза закончилось. Это самое тяжелое. Когда в чужой стране, чужие обычаи, чужие люди, которые на тебя смотрят ни как к другу, а как к врагу. И это все, от малого и до великого.

А были какие-то забавные моменты? Веселые воспоминания?

R. Krikstaponis: Что-то тяжело вспомнить самые веселые... не припоминаю. Вот вспомнил. В больнице лежал с желтухой. Когда болеешь желтухой, это таблетками не лечится, а надо пить компот, пить сладкое и не кушать. Я уже был прослуживший два года, меня направили в палату. Прихожу – возле окна одна кровать стоит, а тут двухярусная. Небольшая палата. Возде окна кровать одна стоит, и мусор лежит. Вот там узбеки были. Я говорю: «Что вы ребята, почему не убрано, почему бардак такой?». Я говорю: «Кто тут спит?». Узбек. Я его раз и переселил в другое место. Ну, у я же старый, я же дембель, мне же положено возле окна лежать, а не на втором ярусе, правильно? Заслужил. Я его потеснил сказал, что с завтрашнего утра подъем в шесть часов и уборка помещений, нельзя жить как свиньям, мусор везде. Я там два дня был, два дня я их не видел. Они вставали раньше чем я, до шести, и уходили куда-то, и возвращались, когда я уже спал. Боялись. А те ребята, которые там были, вставали в шесть утра, убирались, чистили зубы и мы ходили на завтрак, на обед. Потом всех старых, таких как я, собрали и отправили к чертовой матери, в самый конец, чтобы никто нас не видел. Дали нам отдельную палату большую, мы там сидели, ведро чаю, арбуз, карты и так лечились месяц. Нас никто не смотрел и никто нас не контролировал. Одни свершились сами, ну чуть не спалили правда весь этот барак. Ведро чая закипятить не так просто, правильно? А есть лезвие знаете, такое, кипятильник? Слышали про такое? Ну, лезвием тоже не закипятишь ведро чая. Это моя идея, конечно, я же электрик чуть-чуть был, с кровати взяли пружины железные, ну железная кровать, а в ней пружины. Привязали эти пружины, их в ведро – ведро закипает, минут пять и ведро кипит. На третье ведро сгорела проводка, и чуть не сгорел весь модуль. Посидели без света два дня. Интересно. А там арбуз первый раз покушал, хороший. Вот такой вот величины – вдвоем тащили. Там арбузы вкусные у них. Дыни вкусные очень. Таких у нас нет. Что тут еще вспомнить веселое... Я забыл фотографии принести, у меня дома есть интересные.

А за сто дней до приказа Вы постриглись, да?

R. Krikstaponis: Да, ну это конечно. Чтобы прическа была красивая, домой идти с прической. Есть фотография, вот как нас уже перебросили к Дому Амина, нас поселили в таком бараке, а в там когда-то была офицерская баня и бассейн был старый. Его мы почистили, залили водой, и там купались в этом бассейне. Он полуразрушенный был, взорванный, в принципе. Там попал снаряд в него, половину разрушило, но бассейн остался цел. Так вот в этом бассейне мы и купались. И есть фотография, где мы, лысые, вот по столько в воде, одни головы торчат – пять штук. Но это положено было так.

А Вы политической деятельностью занимаетесь? Состоите в партии? В какой ?

R. Krikstaponis: Я в ЛСДП, социал-демократы, которые сейчас у власти. И я надеюсь еще долго будут. Члены русского балканского центрального европейского группировки. Балканских? Ага... Я нижеподписавшийся, проживающий – это все ? Здесь имя. А на каком языке писать? […]

Defending the Seimas

В плохую сторону? Как смотрят на Вас?

R. Krikstaponis: Понимаете мы общаемся со своими сослуживцами, с теми, кто живут в России, в Латвии, в Эстонии. Мы ездим к ним в гости, в Белоруссию. Они к нам приезжают. Понимаете, это уже ненадежно, это уже кто как-то по-другому смотрит. Вот такие вещи создают негатив о нас.

The Impact of the Ukrainian Conflict on Lithuanian Veterans' Image

И ситуация в Украине тоже?

R. Krikstaponis: Ну да. Ситация на Украине повлияла на то, что на нас смотрят негативно. С нашего клуба ездили в Россию, какое-то мероприятие было, вернулись сюда, и у троих из них сделали обыск. Что-то взяли, компьютеры, телефоны прослушивают, конечно. Я же с ними общаюсь, звоню. И то надо, и то надо, и то. И за мной следят. Не каждый день, а посмотрели недели две – месяц, ну ничем интересным не занимаюсь. Вот так. А что мы можем, у кого просить? Кто мы такие, для чего? Для того, что мы были там? И что мне скажут? Скажут: «Вот ваши ездили в Россию, занимались чем-то таким, не совсем нужными вещами». Знаете, тяжелый случай. Очень тяжелый в политическом смысле

А Европейский Союз не при чем? Влияет или нет на политическую жизнь здесь?

R. Krikstaponis: А что Европейский Союз? Делов у них и так до хрена. Причем тут мы. Что мы им скажем? Что мы им можем сказать? Что-то попросить можем? Наши ветераны ходят инвалиды, им надо реабилитацию проходить, психологическую, физическую. Я не говорю о себе. Я более-менее нормально так. Но есть которые раненые, без рук, без ног. Они должны реабилитацию проходить, в законе нигде не прописано. Ничего нет. Выплачивают эти пособия одноразовые. Выплатили – и все, забыли. Зачем они нужны, эти пособия? Лучше бы человеку там подлечиться чуть-чуть. Правильно? А лечились тогда, кто как мог. Кто водкой, кто еще чем. Прошли реабилитацию, кто год, кто пять, кто 10 лет. Кто и по сей день проходит там. Толку-то от этого. Пропились люди совсем, с ними разговаривать невозможно. Разбросали мы людей, не жалеем их. Это плохо. Не знаю, что нам Европейский Союз может дать, не представляю. Какие программы есть? Нет.

Legal Status and Rehabilitation

Существует ли реабилитационная программа

У R. Krikstaponis: У нас есть закон, в нем там прописано, что те, которые выполняли мирные миссии, те подходят подходят под этот закон, им предназначена реабилитация. А мы не считаемся такими. И этот закон на нас не распространяется. Мы не имеем права, основания просить этой реабилитации. Мы же сейчас, вильнюсская организация, посылаем своих ребят в Бивштунас, там дом отдыха есть. Со своих денег. Они едут туда, мы потом им переводим деньги за то, что они там побыли три дня, отдохнули. Что такое три дня? Афганцам помогли какие-то организации в Москве, они сотрудничали с ветеранами России, и финансирование тоже было, обмены, платили реабилитацию после войны. Так это давно наверное было, сейчас нет.

Давно. Я знаю что такое есть, но помощь не знаю.

R. Krikstaponis: Не знаю, чем все это закончится, но у нас в Литве есть несколько таких организаций. Нет одной, которая объединяла бы всех. Нет головного мозга. А когда нет центра, нет того, кто командовал бы, то это плохо. Я вот сейчас в вильнюсской организации, Витас – в республиканской организации. Там еще есть другая республиканская организация. И еще есть другие, другие, другие. Все разбросаны так, а единого нет.

А на масшабе бывшего Советского союза?

R. Krikstaponis: Тоже есть.

Что-то может соединить всех?

R. Krikstaponis: Есть. Да есть

А вы не включаетесь в эти организации?

R. Krikstaponis: Мы в литовскую включаемся, а литовская уже в эту.

Это Боевое Братство или что такое…?

R. Krikstaponis: Да, да. Аушев командует этим. Боевое Братство. Ассоциация.

Через это, я думала, можно что-то получить или нет?

R. Krikstaponis: Ну, мы же как вильнюсская организация, не можем же просто к нему обращаться. Только через республиканскую. Все идет в республиканскую. А республиканская уже распределяет. Но это надо смотреть, думать. Сейчас политическая ситуация такая, что тяжело решать такие вопросы. Можно в принципе, но если мы обратимм к российской организации, то неизвестно, как мы со своими. […] Вот было возле памятника, к которому мы ездили, было 25 лет вывода. Поскольку мы с министром в одной партии, мы были на одном мероприятии с ним. Я говорю: «Так и так, у нас же меоприятие, может быть вы поучаствуете, скажете речь какую-то?». Как узнал куда надо, сразу тон поменялся, разговора не получилось, и все закончилось. Понимаете, сказать, что мы такие есть - им уже неприятно на нас слышать. Мы же старые уже, что с нас возьмешь.

Потому что это связано с Советским Союзом.

R. Krikstaponis: Да. Сейчас политика такая идет. Я так думаю. Такая политика, что все, что было тогда – плохо, а сейчас...