Skip to navigation – Site map

HomeThe Journal of Power Institutions...Issue 20/21Soviet & Post-Soviet Wars: An Ora...Soviet-Afghan WarInterview with Petras Gaškas, - S...

Soviet & Post-Soviet Wars: An Oral History Project - Testimonies
Soviet-Afghan War

Interview with Petras Gaškas, - Sergeant (Soviet-Afghan War) -, Conducted in Vilnius, Lithuania, 26 August 2015 (RU)

Cloé Drieu and Elisabeth Sieca-Kozlowski
Translated by Где в Афганистане вы были размещены?

Abstract

Petras Gaškas was born in 1968 in Vilnius, Lithuania. He was conscripted in the Soviet Army in 1987, sent to Afghanistan and trained as a sergeant.

Top of page

Index terms

Keywords:

Afghanistan War

Research Fields:

Oral History Project
Top of page

Editor’s notes

This interview was conducted in the framework of the project "War Veteran Testimonies - Soviet & Post-Soviet Conflicts". The project was funded by the Laboratory of Excellence Tepsis (EHESS) under the reference ANR-11-LABX-0067. The interview was transcribed by Tatiana Samodina.

Full text

Мы хотели бы, чтобы нам рассказали жизненную историю свою. […] Сначала о детстве, где Вы родились, кем работали родители и так далее, в школе и потом… 

P. Gaškas: Родился я здесь, всегда жил здесь, нигде места не менял никогда.

Когда Вы родились? 

P. Goškos: Родился в 68 году, 1968 год. Родители мои простые рабочие.

Вы учились? 

P. Goškos: Учился, как и все. Не знаю, хуже-лучше, но... восемь классов закончил, пошёл в профессиональное техническое училище, приобрёл профессию. Я сам по специальности строитель, то есть я укладываю плитки, моя работа — укладывать плитки. При жизненной профессии выборе, как говорится, никто меня не толкал, никто ничего, я сам это выбрал, и мне эта работа очень нравится. Я от этого получаю деньги и удовольствие, так что у меня проблем нету с работой.

Officially Sent to Germany

А как Вы попали в армию? 

P. Goškos: Ну, в армию, наверное, как и все, как раньше у нас, как: сначала медкомиссия, потом, значит, несколько этапов этой комиссии было, потом забрали в армию.

В каком году? 

  • 1 Turkmenistan.

P. Goškos: Тоже в 1987 году, в мае месяце, и, самое интересное, что сказали, что не в Афганистан поеду, а в Германию. Когда-то войска стояли наши тоже в Германии, не наши, а Советские войска. Советские войска, тоже в Германию сказали, что в Германию поеду, оказалось немножко в другую сторону. Но только когда мы приехали в аэропорт в Москве, в Домодедово, тогда нам только сказали нам... который нас сопровождал солдат, значит, сказал, что никуда вы в Германию не поедете, а поедете, скорее всего, говорит, в Афганистан служить. Я, конечно, так ничего не понял, потому что ничего не знал про Афганистан абсолютно, но были там какие-то слухи, но я как-то, как, ну все, что мне 18 лет, я что-то там не вникал ни в подробности, ни в чего, ничего об этом, ничего даже не знал. Потом уже, когда на постоянное место дислокации в учебное подразделение нас привезли в Ашхабад, это... этот, как его же, Туркменистан. В Ашхабад привезли, тогда нам военный уже капитан сказал, что после учебного, после полгода (учёбка такая была), нас готовит... ну она называлась сержантская, то есть мы чуть-чуть выше, чем самый простой солдат был, сержанты, сержантское учебное подразделение. Короче, нам сказали, что «вы поедете, ребята, служить в Афганистан», потому что надо исполнить интернациональный долг. Я конечно этого ничего тоже не понял, потому что, ни о чем даже я не слышал, не слышал даже, что это такое, что там война какая-то идёт. После полгода, когда нас уже подготовили, то у нас уже сразу прямиком через Ашхабад1 отправили туда.

A Very Low Training for Sergeants

А подготовка какая была и почему Вы попали в сержантской роте? 

P. Goškos: Нас сначала отправили в аэропорт Кундуз, есть такое место в Афганистане. И там нас потом уже распределяли по войскам, то есть там была такая перевалочная база, и то есть так там приезжали, мы их называли купцами. Это те, которые «покупают». Tо есть они приезжали, допустим, офицеры и они смотрели сколько людей нужно и каких специальностей нужно. Если ты там простой стрелок или тебя готовили снайпером каким-то, таких у нас... Oни не смотрели на людей, они не смотрели, они приезжали, смотрели список и так: «раз, два, три, посчитали, так, мне двадцать штук солдат надо». Всё, они посчитали, эти 20 вызывают по фамилиям и уже всех туда там в разные точки рассылают. И попали, а потом меня отправили там, я служил вообще возле пакистанской границы, наверное, километров... не знаю там расстояние… потому что когда горы, расстояние не видишь, это если дорога, тогда знаешь, сколько примерно километров, а как нам показывали, говорит: «Там уже,- говорит,- Пакистан». Так мы там, наш полк стоял отдельно, а в батальоне было 350 человек, и мы стояли в горах, то есть на охране, как бы считается, этого куска границы. Кусок границы там было сколько определённо охранять, мы это охраняли, всё. 

Название места Вы помните? 

P. Goškos: Название места помню, там назывался кишлак Бану. Кишлак, деревня, кишлак не знаю, как они называют их. Деревней, конечно, не назовёшь, потому что там такие постройки из глины, сделаны, что даже удивляешься, как они могут даже стоять. А мы сами жили в землянках, то есть вырывали в земле такой яму, накрывали досками, брезентом накрывали, и мы жили в таким землянках. Условия, конечно, были полевые, ничего не сделаешь. А как у нас было в уставе написано, что мы должны, неважно какие трудности будут, мы должны их переносить, то есть солдат не должен жаловаться. Но мы и не жаловались, жили, как могли.

Two Main Difficulties: Hygiene and Water

А какие у Вас были трудности? 

P. Goškos: В основном трудность была, наверное, одна, может даже две, то есть гигиена и вода. Воду мы пили, можно сказать, даже из простой реки. Река текла, нам на машине привозили воду, выливали в такой резервуар, правда, мы, так как никто не хотел очень заболеть, то воду кипятили на огне, то есть делали чай, и тогда её пили, потому что, если с гор вода, её в принципе можно пить, она очень чистая и очень даже вкусная. А когда из реки привозили – это там уже не знаешь, какая вода, потому что все моются в реке, афганцы ж они... это нам надо душ, ванну нам надо, они же все в реке моются и всё: и стирают, и моются, и что хочешь там делают в этой реке. Аьтернативы не было особенной... А насчёт гигиены, конечно, мы старались там за собой смотреть, чтобы чистые ходить, но это как получалось. Как получалось, потому что, от этих животных, которые есть такие, называются, не знаю на вашем языке, у нас они назывались блохи. Очень много было блох. Если у кого-нибудь заводится, всё, ты чешешься, у тебя всё чесотка такая происходит. Это очень противно, но как старались, как могли: и там стирали форму, и кипятили мы её там в этой в горячей воде, но это очень сложно было, очень сложно, потому что дров практически не было. В Афганистане найти дрова – это очень сложная проблема. Вот, такие сложности. А там остальные сложности какие общеармейские сложности, как на войне: стараешься выжить, не то, что там прячешься где-то или что.

Hazing upon the Very First Day of Arrival in Afghanistan

P. Goškos: Я помню самый первый день, как я попал в Афганистан уже, в эту местность Бану. У меня, значит, старшие, уже которые там больше служат (у нас же была иерархия: если ты только пришёл, значит, ты считаешься молодой, и тебя везде гоняют: тебя могут послать там то принести, это принести, знаешь). Меня послали, там надо было принести кое-что, я так открыл землянку дверь, а там пули, эти трассера называемые, которые видны, пули, которые... стреляют, и они горят, и они видно как это. Я так вышел, смотрю, они там «вшух, вшух, вшух» над головой, я так раз, закрыл дверь, а они говорят: «А ты чего? Ты это че ты не идёшь?» Я говорю: «Так подождите, ребята, так стреляют», - «Ха,- говорит,- так здесь всегда стреляют,- говорит,- так и что ты тут боишься». Потом уже пришлось привыкать к этому, потому что ну как?- стреляют - это ж повседневная жизнь, это ж война, не просто так, что пришёл на прогулку, и тебе ничего, ничего не происходит. Первый день свой очень хорошо помню, как попал, закрыл дверь, они говорят: «Че ты не идёшь?», а я говорю: «Так жить хочу». Что сразу с первого дня и убьют, знаешь, как бы и не хочется.  

С какими еще трудностями Вы столкнулись?

P. Goškos: Была очень страшная дедовщина, очень страшная дедовщина, потому что, можно сказать, даже не дедовщина, а у нас такое понятие, как землячество, то есть туркмены, азербайджанцы, узбеки и русские может меньше, потому что русские, ну как вам сказать, по своей этой, значит, опыту скажу, что русские меньше такие, а эти все, особенно Азия, если они, значит, земляки, то есть они с одной республики, значит всё, они как бы главные. Они могут тебе, скажем так, сюда дать, сюда дать – это у них проблем нет, неважно там он там полгода служил или год отслужил, они могут тебе приказать: иди то принеси, иди то принести, это было такое, да. И у нас, я смеялся всегда, когда показывали документальные фильмы и говорили, что в Афганистане не было дедовщины, это все вранье, была она, дедовщина. И, у меня... я уже, считается, полтора года прослужил, я уже не молодой был, у меня все здесь ноги были синие, потому идёшь, а тебе по ногам бьют, и ничё сделать не можешь, потому что ты, скажем как, один. У нас рота, то есть как бы подразделение, было 70 человек и 60 человек были из Азии и всё, и ничего сделать не можешь. Драться, можете драться, но убьют тебя, всё. Можешь автомат взять, застрелить его, тебя посадят. Этого не хочется, потому что тебя ждёт дома мать. А полтора года отслужил, полгода осталось служить, мне допустим, не надо было. Я тоже имел возможность застрелить, потому что у меня автомат был, я мог его застрелить, но «пфф», у меня голова была такая… надо было подумать и о родителях, что они подумают обо мне, им же все равно правды не скажут, им скажут, что ваш сын преступник, что он плохой, а что у сына отбиты ноги, это ж никого не интересует, понимаете. […]

Это случилось? 

P. Goškos: Я, слава Богу, никого не убил.

Self Inflicted Injuries

Нет, не вы, но вы могли быть свидетелем таких вещей?

P. Goškos: Так бывало такое. У нас даже один узбек хотел взорвать палатку, потому что его там гнобили, то есть над ним издевались, скажем так. Над ним издевались, и он хотел взорвать всех. Это было такое, но, слава Богу, этого не случилось, слава Богу, этого не случилось. Были некоторые, которые сами стрелялись, то есть берут автоматы и себе стреляет сюда или сюда или в ногу, для того, чтобы только не служить, чтобы их отправили куда-нибудь, скажем так, в медицинскую часть, чтобы за ними ухаживали, но чтоб только не служить. Это такое было, это точно.

Вы это видели, да? 

P. Goškos: Я сам видел это и у меня было такое. На моих глазах один взял, стрельнул себе в ногу, но, правда, хорошо, не попал ни в кость, никуда, он только... между пальцами попала пуля, и он себе ни кость не повредил, ничего. Его потом отправили, сказали: «Такой солдат нам не нужен». Его отправили, он у нас уже не служил. Это такое было. Но, видите, там тоже... армия это практически то же самое, что тюрьма, только что в тюрьме, там, как бы без оружия все ходят, а здесь все с оружием ходят. И проблем, допустим, застрелить человека, вообще нет. У меня тоже была такая мысль, потому что думал, наверное, уже не выдержат нервы, но потом подумал: «Ну а зачем мне это надо?». Потому что, ну как? Родителей жалко, я сам попаду неизвестно куда ещё, а куда, может там ещё хуже будет. А у нас же в Советском Союзе был такой, назывался, дисбат, то есть где дезертиров держали […] кого-нибудь побил или кого-нибудь убил,, у нас было такое специальное... то есть, как тюрьма, но военные они, в военной форме все ходили, только чтоб без знаков различия, без ремней, без ничего. Было такое это, такая как часть она называлась, или как она называется, не знаю как назвать. […]

Были ли Вы свидетелями дезертирства ?

P. Goškos: У нас дезертиров, в моей практике, когда я служил, дезертиров не было. Такого, как-бы не было. Но толькокогда стрелялись – это уже ясно, что они не хотят служить, потому что их, как скажем так, издевались над ними. Они не имели альтернативы, они стреляли себя и их отправляли куда-нибудь лечиться, но они не хотели служить. Им, конечно, могли приписать какую-нибудь статью, что они уголовники какие-то, но просто никто этим не хотел заниматься, потому чтои портить солдату судьбу тоже как бы не хочется. Все понимали, что над ними издевались, то есть офицеры более-менее, так скажем, относились к этому так, мягко, скажем. Могли они, конечно, посадить этого парня, сказать, что он не хочет служить, что он сам себя стрелял. Бывало такое, что ему вместо того, чтобы наказание, ему давали медаль за это, но его отправляли отсюда. 

"We traded with [the local population] all the time"

А у Вас были какие-то связи с афганцами? 

P. Goškos: Местными? 

С местными. 

P. Goškos: Да, конечно. Так мы же торговали все время с ними. Я на своей практике не скажу, но продавали всё: продавали оружие, правда, солдаты простое оружие не продавали, солдаты могли продать патроны, могли продать гранаты, продать, понимаете? Если представляете себе, есть такие, как скажем, ракетницы – это то есть такую ракету выстреливаешь, она светится, = такие продавали. Связи у нас были с ними отличные, не скажу плохие. Очень мне нравились эти маленькие особенно, они по-русски ругаться умели хорошо, разговаривать хорошо умели, так русские научили же за 10 лет, они ж все умели. Они нам приносили джинсы. Мы же в Советском Союзе ничего ж не видели, мы же в закрытом мире жили. А когда проезжаешь через деревню и видишь, что в магазине стоит Panasonic, Sony, эта вся аппаратура, это у нас глаза такие были, знаете, мы ж ничего этого не видели. А тут какая-то деревня, и тут все стоит: и аппаратура, и всё. Но, правда, в моей практике у нас не было ни воровства такого, и специально чтобы грабить их, не было такого, такого у нас не было. В первые, когда первые, которые пошли в 1979-1980 год, до 1985 может, это и было, я не знаю. Но у нас этого не было.

"We were kind of occupiers"

P. Goškos: А у них с ними у нас отношения совсем нормальные, потому что у нас... мы же как бы были оккупанты, считается, но правда, мы, тогда мы этого не понимали, теперь мы себя признаем, что мы были оккупантами, ничего не сделаешь, от этого не убежишь. И мы же некоторые территории занимали, правда, людей мы не выгоняли из домов, но были такие постройки этих афганцев, мы их занимали. Как бы никто там не жил, но мы их занимали и там жили. Земли никто их... А эти афганцы же, они сами обрабатывали эти земли, и мы же видели, как они работают […]. А мы находились в их помещениях, в которых они когда-то раньше жили. Но, видно, война, может что-то разбомбили кто-то или что. Не кто-то, в смысле Советский Союз разбомбил, и мы там занимали и там жили некоторое время. Небольшое время, но мы там жили. Они очень мне понравились, что очень хорошо русский язык знали. С ними очень было легко общаться. А продавали всё: и металл продавали, металла у нас же было «Во!», Советский Союз был богатой страной, всего в избытке было. А на войне никто же ни патронов не считал, ничего. Никто ничего не считал. Это когда мы в Советском Союзе жили, да, если один патрон пропал – это событие, это уже, считается воровство, и поднимают всех по тревоге, и все ищут один патрон. А в Афганистане никто этого не делал. У нас всё, всё было, сколько хочешь, столько бери. Никто ничего не считал, это же война была. 

Вы кипятили их патроны? Нам сказали, что нужно кипятить, чтобы они не смогли стрелять с этими патронами. 

P. Goškos: А, не знаю, этого не знаю. С патронами прикуривали, знаю. Берёшь патрон, то есть... есть патроны, которые светящиеся, ночью которые светятся, да. Вынимаешь пулю, вытряхиваешь порох оттуда, переставляешь обратной стороной, бьёшь кирпичом или каким металлическим, она зажигается, и прикуришь, можешь даже зажечь костёр из этого. А пули мы не кипятили, не знаю, даже не слышал такого, вещи такой не слышал. 

А Вы каждый день чем занимались? 

P. Goškos: Разное занимались мы. Потом пойду покажу фотографию, где я служил конкретно. Мы чем занимались, обычно. Бывало, что разными хозяйскими делами занимались, потому что я как уже служил... ну не знаю, я говорил? Я служил уже как бы уже в конце этого, и всей войны, 1987-1989 год, и вместе с выводом я уже ушёл. Так у нас уже, более-менее было спокойно. Конечно, что ты должен бдительным быть, то есть всегда быть начеку, то есть автомат у тебя должен быть уже под рукой всегда, неважно ты пошёл в туалет или пошёл куда, у тебя автомат должен быть, потому что никогда ничего не знаешь. У меня так более-менее было все спокойно и все было более-менее нормально. Разные работы были, не можешь сказать, что сегодня я стою там чищу автомат или там ещё что-то делаю. Разное бывало, что надо было и поработать надо было. Мы же там, допустим, себе улучшали какие-то постройки, надо было там идти там что-то построить. Тогда гнали всех, ну, не всех, то есть некоторые оставались на посту, а другие шли работать. А работы разные были, по хозяйству какие-то, шли в парк – машины чистили свои, потому что особенно пыль там, песок, это ж надо было все вычистить, почистить. Автоматы тоже, они же всегда были в пыли, так их тоже надо было чистить, потому что если не почистишь, не будет стрелять. Так что работы разные были.

Map of Afghanistan at the Vilnius Union of Afghanistan War Veterans

Map of Afghanistan at the Vilnius Union of Afghanistan War Veterans

Elisabeth Sieca-Kozlowski, August 2015

А Вы участвовали в бою? 

P. Goškos: Нет, в бою я никогда не участвовал. Просто тревоги всегда были, но в бою, в самом я бою не участвовал. Я не раненый, без наград, и я считаю, что мне, слава Богу, повезло, мне повезло. Хотя у нас была такая поговорка в Советской армии, что мы два года «под прицелом» ходили, то есть два года за нами наблюдали. Ты… в любой момент тебя могли убить. У нас такая была поговорка. Но в самом бою я не участвовал, слава Богу, мне повезло. […] Конечно, вы бы меня бы не проверили, я бы мог бы вам тут легенды нарассказывать, но этого я не буду делать, потому что хочу быть чистым, мне не надо этого. Мне главное, что я, без ранений, меня никто не ранил, никакая ни пуля не шальная, никакие там осколки гранат и ничего, это ничего. Убить могли, убить, да, могли, потому что я несколько раз стоял на посту и прилетали ракеты этих душманов, уже взрывались они совсем близко, и, слава Богу, мне повезло, мне повезло. 

А Вы сам стреляли? 

P. Goškos: Сам да. 

"I'm clean, I'm clean, I'm clean before God, I didn't kill anyone"

Вы убили? 

P. Goškos: Нет. […] Чистый я, я чистый, перед Богом я чистый, я никого не убил. И считаю, что тоже мне это, мать за меня, всегда она писала в письмах, что «я за тебя молюсь, всегда, горит, мы за тебя молимся», и наверное она помолилась, что мне повезло. Я видел, что люди с ума сходили там и всё, но мне повезло, мне повезло, в этом отношении мне повезло. 

А Вы там молились? Можно было молиться там? 

P. Goškos: Не, молиться можешь, можешь молиться, никто не запрещал этого. В открытую никто не молился, даже мусульмане не молились. Может они там у себя где-то что-то молились там, как этот, Аллах Акбар, но мы нет. Я в мыслях всегда думал о доме, всегда. Особенно меня радовало, когда мне писали письма и на моем родном языке, на литовском, потому что мы с родителями переписывались на русском языке, потому что мои родители поляки, по национальности, а, мы на русском языке общались. Но у меня были друзья, они писали мне на литовском языке и я радовался, потому что, видите как, все равно нашу почту всю проверяли. Письма не открывали, но проверка все равно была. Но я радовался, что у меня было все на литовском языке. Может они там проверяли, может не проверяли, не знаю. У меня даже есть письмо, сохранившееся с 1988 года и тут в какой-то книге тоже напечатано оно, что я в 1988 году, когда Литва ещё была ещё совсем не независима, а зависима от Советского Союза, я написал, что Литва будет свободной на литовском языке. И, слава Богу, меня никто не посадил никуда, никто никуда ничего не отправил. У меня в книге какой-то есть это отрывок из письма, пропечатанный, что я написал, и я этим очень горжусь. А мать присылала и газеты присылала разные, и всё, и как все очень отлично, все хорошо.

Может быть, потому что это уже было окончание войны?

P. Goškos: Не знаю, как вам сказать, но все равно, видите, как у нас, допустим, эти были события. Даже я как после армии вернулся – 1990-ый год, 1991-ый, тоже ещё страшно было, никто ещё ничего не знал, как повернётся, а особенно в армии. Так знаете, у нас в армии был такой специальный офицер, который следил за всем. Это назывался особый отдел, мы их «особистами» называли, особый отдел, который занимался, смотрел кто-чего продаёт, куда продаёт, если неправильно чего-то, вызывает сразу и говорит: «Тебе может быть плохо, ты этого не делай», потому что за нами следили, не просто так, это же чужая страна была все-таки. А знаете, все равно, советский человек попадает в чужую страну, он неконтролируемый, он же может все что угодно сделать, потому что нам совсем чужая культура все, и там никто ничего не знает.

Speaking in One's Mother Tongue was Like a Talisman

А талисманы у Вас были? Какие-то суеверия, может быть. 

P. Goškos: Как бы особого талисмана не было. У меня самое главное, что я, допустим, на своём литовском языке мог петь песни. И мы с другом, он украинец был, а я литовец, и он говорит: «Ты спой на своём языке, а я буду петь на своём». Это был самый главный талисман, что я мог разговаривать на своём языке. Я, когда, допустим... или к землякам, то есть литовцы некоторые тоже служили же у нас в армии, пойдёшь к ним, поговоришь, тогда как бы становится легче на душе. Ты думаешь, что ты не один, что ты кому-то нужен. Это самый главный талисман. И талисман то, что хорошо, что родители писали письма. Общение – это очень было важно. Если бы не было писем, там, или чего еще не было – это было бы очень трудно. А так, когда знаешь, что тебя ждут дома, что ты кому-то нужен, это хорошо. У меня была девушка, но мы, так как бы, скажем так, нельзя сказать, что мы там дружили особенно, просто переписывались. To есть она писала, я немножко там писал. А такого талисмана как, там допустим, что-то такое, как бы вещь, такой вещи не было. Просто родной язык – это самый главный был талисман, что ты можешь на своем языке разговаривать, что ты можешь даже песню спеть на своём языке, это было очень конкретно, очень хорошо. Пойдешь поразговариваешь к землякам, литовцам, тоже очень хорошо. Потому что даже эти некоторые азиаты, которые были, они на русском разговаривать, я говорю: «А чё вы, на своем не разговариваете языке, вы ж узбеки, там, азербайджанцы, можете разговаривать на своем языке». Они на русском разговаривают, не знаю. А мы нет, мы, литовцы, мы всегда на своем языке разговаривали. Проблем не было.

Среди вас были солдаты, которые верили в суеверия?

P. Goškos: Я не был таким суеверным особым, не могу сказать, что я... […] И не могу сказать, чтобы я замечал, что кто-нибудь был бы суеверный такой, что там надо делать или там, не знаю, такого я не замечал. Я сам был, как бы не суеверный, что там надо, там или побриться или там еще что-то сделать, чтобы там повезло что-то, не, такого не было, не было. […] Просто служишь, об этом не думаешь. Правда, первых полгода очень сложно, потому что, все-таки мы два года служили, а два года, знаете как, тебя ни в отпуск не могут отправить, ни ты куда-то сходить не можешь, постоянно закрыт в каком-то пространстве. Это же, допустим, 350 человек и одни мужчины. А если приезжает девушка, какая-то медсестра, так все такими глазами смотрят, это же чудо – девушка приехала, знаете. Так что, это первые полгода было трудно, потом уже как-то привыкаешь, там взорвалось что-то, там взорвалось, как бы это и нормально считается. Правда, к войне, не могу сказать, что можно привыкнуть. Потому что, когда вернулся домой, сразу ощущаю, что какая-то пустота, чего-то не хватает. Не хватает взрыва, не хватает выстрела, не хватает звука этого выстрела не хватает, и ты, когда пришел домой, […] не могу сказать, что как дурак, но, но чего-то не хватает и всё. Кажется, что все уже, надоело уже, это все уже надоело, но чувствуешь пустоту. Смотришь на людей: какие-то люди странные, какие-то все без оружия ходят. Такое было ощущение немножко. 

Demobilization Day

А день демобилизации Вы помните? 

P. Goškos: Да, демобилизацию помню. Сразу нашу армию расформировали и сказали так: «Одни едут в московский военный округ, других в кавказский военный округ». Я, так как поближе мне к дому московский округ, я значит попал возле Москвы служить, еще месяц-полтора где-то еще дослужить мне надо было. То я попал московский военный округ, а здесь было... у нас вывели… в этом Туркменистане значит плюс 30, а в Москву приехали -20. Это очень хорошо помню. Холодно было страшно. Думаю, «елки-палки», говорю: «Ну служил, нормально же было, тепло, хорошо, нет -20». A потом домой ехал, да, тоже помню. Тоже приехали на вокзал и... А, и когда попали в этот Московский военный округ, значит, возле Иваново, может слышали Иваново – город невест, то тоже это: отпускают нас уже, мы уже едем, я позвонил родителям первый раз за два года, поговорили на польском языке, я, оказывается, польский язык даже еще не забыл. Так отец говорит: «Давай, приезжай быстрее, потому что там свадьба у двоюродной сестры». Я говорю: «Я не знаю, как я успею, не знаю». Добрался через два дня домой, очень быстро, потому что у нас военнослужащие были без очереди билеты и всё у нас, всё супер. И я сразу... Я мог по Москве еще походить, как нормальный человек. Я нет, я быстрей на поезд, домой мне, всё. Приехал в четыре часа утра домой, сюда, в Вильнюс. Тоже так посмотрел – пусто, тихо всё. Вышел из вокзала, такси стоит, посмотрел, а я в военной форме, «Во, а ты откуда, солдат?». Я говорю: «Я, как бы, с Афганистана, приехал». – «Садись!». Я говорю: «У меня денег нету». «Садись!- говорит,- завезу!». Без денег завез домой. Тогда еще у нас были люди нормальные, завезли меня без денег. Приехал домой, родителей нету. Пошел к соседям, соседи тоже очень обрадовались. В четыре часа утра! Звоню, а знаешь, неизвестно кто там, звонишь, знаешь... Увидели, все нормально. И как раз я попал на свадьбу. Приехал на свадьбу, свадьба кончилась, потому что я вернулся с армии, всё. Все давай наливать быстрей, давай тут всё. Было весело. Мать, конечно, в слезы. Все, тёти мои все, все, все женщины начали плакать сразу. Ну как, человек, они же знали, что я с Афганистана вернулся, понимаешь, ну как, ну живой! Главное, что живой, как говорится, нормальный человек вернулся, общается, всё. Им было это как бы... У матери, конечно, очень большой шок был, потому что я представляю – она за два года, говорит: «Я столько таблеток выпила разных успокаивающих там»… Не знаю, это надо нашим матерям памятник ставить. Не нам надо ставить, а им надо ставить памятник. Было весело. Добрался за два дня из Иваново, за два дня добрался до Вильнюса, не знаю каким образом. Прилетел на крыльях, можно сказать, на крыльях прилетел, потому что так хотелось домой, что не знаю. А это же, когда даже на поезде пересекли, граница была Белоруссии и уже Литва, и уже чувствуешь под ногами, уже это твоя родная земля, это уже… это не знаю, словами это не передать. Это все тело – оно трясётся. Весело было, хорошо. Этого дня, не знаю, столько ждал, что, два года ждешь, ждешь, ждешь, а тут раз, и, считай, уже всё, дома. Первую ночь помню, как спал. Как спал? Спал нормально. Чувствовал, мать пришла, и меня начала щупать всего. Она же не поверила, что я не склеенный какой-нибудь, не раненый нигде. У меня тут немножко шрам такой остался, она думала, что у меня тут может пуля какая, может это, а я говорю, что поцарапал, там где-то поцарапал, и она плохо зажила. Она всю ночь от пяток до головы всё меня проверила, пощупала. Говорит: «Я не поверила, как это человек с войны вернулся, и, - ничего». «Ну, -говорю,- мама, значит, может, молились мы хорошо». Это тоже такое было ощущение. Но, вышел в город – очень пустота какая-то была: не стреляют, не взрывают ничего, люди все ходят улыбаются и все без автоматов ходят. Знаешь, какая-то такая... Патруль остановил меня, а я еще в военной форме пошел погулять по городу. Я ж не подумал, что меня патруль может остановить. Бывает, патрулируют, значит, солдаты, которые смотрят, чтобы солдаты держались дисциплины значит. А они же не знают, что я уволен, уволенный. А я хожу, у меня всё раскрыто, я так мне всё, ну, скажем так, если по-вашему, это всё мне дзен. Всё, мне уже ничего не касается, никакие приказы, меня чё, ничё, я всё, демобилизованный. Они же не знают. Подходит, говорит: «Ты кто?». Я говорю: «Ребята, меня не трогайте, я с Афганистана, меня не трогайте». –«А, всё, спасибо, всё, до свидания». Я говорю: «Я на своей земле, всё, меня не трогать». Потом всё, потом пошел на работу. До сих пор работаю, у меня все прекрасно, конфликтов у меня практически не было, только что один первый конфликт, который был у меня, это когда я... У нас раньше как, были как бы льготы такие были, ну, то есть мы могли просить там очередь на квартиру, там на машину, там, знаете, у нас машин раньше ж не было, это ж не заграница, что пошел-купил. У нас же это, всё по талонам было, это все надо было по блату там, какому-то там или еще чего-нибудь. Я пришел в отдел кадров, и говорю: «Поставьте меня, пожалуйста, (пожалуйста!) на очередь на квартиру». –«А почему?». Я говорю: «Потому что у меня льготы есть, мне положено». Она мне сказала: «Я вас туда не посылала». Я так развернулся, как ляснул дверьми, так и ушел, всё, больше я не просил. Сказал, больше в жизни не буду просить, потому что, это унижает немножко. Если тебя не понимают, если ты говоришь нормальным, человеческим языком, что говоришь, тебе положено, а они говорят: «Мы тебя туда не посылали». И эти ребята, которые, мы вместе общаемся здесь, я думаю, что они тоже ни один раз слышали это. «Я тебя туда не посылал». И всё. 

A War Participant Status Law

Почему она так сказала? 

P. Goškos: Она, с одной стороны, права, потому что, ну как, не она же меня посылала туда. Но я тоже не виноват, что меня Литва послала. Литва раньше находилась в Советском Союзе, поэтому Литва тоже, она как бы, не скажу виновата, но она к этому руку приложила. И я, я же не руководил страной, я ж не знаю. А в Литве тоже же были руководители, они могли сказать, что, допустим, литовцы не пойдут служить в Афганистан. Но они этого не сделали, они согласились с этим, что я пошел. Я очень рад, что нам в прошлом году удалось, в Литве теперь приняли закон в прошлом году в декабре месяце, мы очень много ходили и пробивали этот закон, чтобы нас признали, что мы пошли из Литвы служить в Афганистан, и что Литва участвовала в этом. И этот закон есть, и теперь мы очень гордимся этим, что мы можем себя называть ветеранами, то есть не ветеранами, а участниками войны в Афганистане, потому что Литва долгое время не признавала этого. И этот единственный закон, я не знаю, может вам удастся как-то когда-нибудь, когда будете беседовать с другими республиками, по-моему, если я не ошибаюсь, то этот закон, кроме России, у нас единственный. Нигде, ни в Украине, по-моему, нету, еще, может быть, в Белоруссии, может быть, потому что Беларусь, она такая, как бы немножко стагнация в стране, там еще может быть. Но ни в Латвии, ни в Эстонии, ни в Таджикистане том же самом, нигде больше такого закона нет. И мы этим гордимся, потому что это мы сделали сами, эти ребята, которые здесь собираются, вы с Витасом разговаривали, с Робертом, это мы все сделали, этот закон чтобы приняли. Долгое время надо было ходить, но, слава Богу, что все хорошо закончилось. 

Как Вы приняли этот закон?

  • 2 The Seimas (Lietuvos Respublikos Seimas) is the Parliament of the Republic of Lithuania.

P. Goškos: Скажу так, если я пойду сейчас в Сейм2 и скажу, что мне надо закон, меня никто не будет слушать. Это надо было какими-то объездными путями. То есть, мы нашли одного политика в Сейме, мы с ним созвонились, то есть теперь как принято, по Фейсбуку. Пообщались с ним, он сказал: «Приходите ко мне в Сейм». Мы пришли, сказали ему, чего мы хотим, он сказал: «Очень хорошо, и очень я вас поддерживаю». Хотя этот политик, он, ему может, лет, он даже может быть моложе меня. Мне 47 лет, и он даже может быть моложе меня. И он принял нас, выслушал нас и через год мы этот... он сказал: «Ребята, проблем не будет». Всё, очень надо было согласовывать очень много. В Сейме очень много комитетов, комитетов 20 каких-то. И разные комитеты, и с ними надо все согласовывать. И Витас ходил, Далюс ходили, они ходили в Сейм, выслушивали разные аргументы, и мы, нам надо было аргументировать, почему мы хотим этого закона. Мы хотели называться ветеранами, а у нас был закон принят, что мы потерпевшие. Но это немножко унижает, что мы какие-то потерпевшие, мы же воевали! Правильно, может быть мы в каком-то смысле может и потерпевшие, но мы себя хотели называть ветеранами, потому что мы были на войне, и не мы виноваты, что, как говорится, эта война была. Виноваты политики, что сделали эту войну. А эти политики, которые раньше руководили Литвой, даже в советское время, они сейчас в Сейме сидят. Они другой раз говорят, что вы дураки, что вы хотите принять этот закон. И, понимаете, и с такими людьми очень трудно общаться. Они раньше у власти были, когда коммунисты были у власти, а теперь они называют нас дураками. Так о чем говорить. А политик молодой, который даже не был у власти в прошлой власти, как говорится, когда коммунисты были, пришел, выслушал, всё. У нас же как, у нас нельзя делать, допустим, принимать закон... Пришел я к вам и говорю: «Мне надо закон», на меня никто не будет слушать. Это надо обходными дворами идти, с другой стороны, скажем так, всегда, с черного входа всегда входить. Если по центральной входу пойдешь, никто не будет слушать, если с черного входа пойдешь, тогда будут слушать. Тоже надо не то, что связи иметь, но тоже надо очень много знакомых иметь, чтобы могли прийти и выслушать. Потому что никто не хочет слушать. Принимают законы разные какие-то, которые, не знаю, они нужны там людям, не нужны людям... А те, которые довольно, чтобы для людей они как бы... Но это везде так, по-моему. 

И этот молодой политик, он был из какой партии?

P. Goškos: По-литовски это Darba партия, а по-русски наверно, скажем так, партия Труда. Не знаю, слышали вы такого политика Успасских, есть такой у нас. Ясно, не слышали. Но фамилия, вы можете записать по-русски Гапшис. 

А этот закон дает статус ветерана, да? 

P. Goškos: Он дает статус, что мы не ветераны, а участники.

А это дает право на...? 

P. Goškos: Ни на какие льготы не дает. 

Только статус? 

P. Goškos: Да. У нас единственная льгота есть в Литве, очень хорошая. Если скажем так, я не работаю, скажем, я безработный или что, я могу пользоваться услугами поликлиники бесплатно, то есть мне ничего не надо доказывать. У нас, если ты не работаешь, то надо становиться на биржу труда, чтобы получить в поликлинике обслуживание. А у нас есть именно, нам, да, «афганцам», что у нас, можешь ты не работать... если у тебя, допустим, там какие-то проблемы, и ты не работаешь, то ты можешь пользоваться услугами поликлиники бесплатно, то есть даже в больницу тебя обязаны положить. У тебя нет, не должны требовать денег. То есть у нас, если ты безработный и ты не на бирже труда стоишь, то тебе надо платить деньги. А если на бирже труда, тогда не надо платить. Это единственная хорошая льгота. То есть мы... нас государство застраховало, то есть мы, как вам сказать, у нас то же самое, как и эти священники. Они тоже как бы отделены от государства, но государство их застраховало. То есть они и пенсию получат, и у нас есть пенсия, которая, допустим, у нас есть это раньше… то теперь, по-моему, 60 евро. То есть, когда я на пенсию уйду, мне дополнительно будут платить еще 60 евро. Это, конечно, 60 евро это, скажем так, мало. Я не хочу 1 000, но хотя бы было бы 100, а не 60, это как бы было бы, как бы лучше, а то 60 как-то это, несерьезно. Но мы понимаем, что мы требовать особенно не можем, потому что есть много многодетных людей, есть много инвалидов, и они имеют первую очередь, не мы. Мы тоже имеем право, но мы не можем требовать. Не могу я же через... инвалиду через голову лезть, что дайте мне, а инвалиду не надо. В первую очередь ему надо помощь. Это единственная льгота, которая еще как бы действует и она, неплохая льгота. Теперь нам конечно никто ни квартиры, ничего не даст, потому что это уже не социализм, не коммунизм. 

Какая разница между ветеранами и участниками войны? 

P. Goškos: В принципе, никакой. То есть... и это абсолютно никакой разницы нет. Ты можешь... Допустим, мне нравится, как в Америке есть закон: если ты даже один день проводишь на войне, ты уже ветеран. А у нас еще надо идти доказывать, что ты ветеран, понимаете. Это очень обидно, что надо доказывать. Конечно, я ни к кому не иду и не доказываю. У меня на работе практически никто не знает, у меня там, то есть мои друзья, они знают, что я служил в Афганистане. А я там или мастеру или, там, какому-нибудь директору никогда не говорю, что я там «афганец», так дайте мне какие-то льготы или какие-то там ну особые условия. Ну, это с другой стороны и некрасиво идти требовать, что: «ну дай мне это». Я же как бы, слава Богу, здоровый, ну, нормальный человек, мне ничего практически пока не надо. У меня есть семья, у меня есть дети, у меня есть работа и это мне хорошо. Всё, мне больше ничего не надо. И самое главное – это семья. Если б не было семьи, может, было бы хуже. У нас некоторые спиваются, с ума сходят. У меня пока всё с этим хорошо.

"Pesnia Voinov-Internationalistov" - Third record (of a series of 3) offered to the soldiers upon their return to the Motherland, exhibited in the Vilnius Union of Afghanistan War Veterans

"Pesnia Voinov-Internationalistov" - Third record (of a series of 3) offered to the soldiers upon their return to the Motherland, exhibited in the Vilnius Union of Afghanistan War Veterans

Elisabeth Sieca-Kozlowski, August 2015

The Aftermath of the Soviet-Afghan War

А после Афганистана, что с Вами случилось?

P. Goškos: Как вам сказать. Это теперь уже, а когда первые 10 лет, первые 10 лет было трудно. Почему? Потому что снились разные сны. Да, правильно, я в бою не участвовал там, мы стояли, там, на охране дорог там, такие сопровождения разные были, но война снилась. Понимаете, бывает, другой раз, ты чё-то не делаешь, а тебе приснится, что ты его делаешь во сне, понимаешь. Ты можешь не участвовать в войне, а война тебе в голове снится. И первые 10 лет это было у меня кошмарно. То есть я просыпаюсь, ну я не ночью просыпаюсь, а утром просыпаюсь и рассказываю жене, что я снил. Она говорит, зачем ты фильмы какие-то смотришь, военные какие-то фильмы. Я говорю: «Мне нравится, я хочу посмотреть, хороший фильм», если там даже про Афганистан или там еще про что,-«ну мне нравится», говорю, «ну красивый фильм, мне хочется посмотреть». И потом у меня начинаются сны. Теперь, слава Богу, этого нет. Уже всё, уже как бы немножко этот синдром кончился. «Афганский синдром» остался, но эти сны, это все уже ушло, этого уже нет. И когда мы собираемся вместе, все друзья да, у нас никто про войну, никто ничего не рассказывает. У нас нет такого, чтобы я там это делал, я там это делал, я там, в бою каком-то, у нас этого нет. У нас сидим, хи-хи,ха-ха, семья, работа там, жизнь, всё, больше нечего. Потому что все знают: ты был, ты знаешь свою правду, ты должен жить с ней, смириться со своей правдой и с этим жить. Потому что, ну зачем? 

А когда Вы говорите, что «афганский синдром» остается, что Вы имеете в виду? 

  • 3 The interviewee is refering to Vytas Lukšys, the President of the Vilnius Union of Afghanistan War (...)
  • 4 The interviewee is refering to a study conducted by V. Domanskaitė-Gota, D. Gailienė, J. Girdziušai (...)

P. Goškos: Всё равно психические расстройства есть. Откуда эти сны у меня появились, почему я десять лет эти сны снил? У нас есть даже исследование, не знаю, Витас3 вам говорил-не говорил, профессор4 проводила, она же... синдром... Почему люди спились? Почему они начали зависеть от наркотиков? Почему в жизни им не повезло, там? Почему они с ума некоторые сошли? 

У Вас лично какие-то другие проблемы появились? 

P. Goškos: Я не знаю, может это вам могла бы может моя жена рассказать больше. Может, бывает, я, допустим, как бы как в семье живешь, может даже накричу из ничего, понимаете, бывает, может быть, может быть. Это, может жена вам рассказать. Я чувствую, что я как бы нормальный, другие может чувствуют, может вокруг, понимаете, потому что, бесследно ничего не бывает. Даже те, которые сейчас в миссии были, да, там в Афганистане, в Ираке. Даже в Ираке, которые были, и у тех синдром есть. Даже которые сейчас, они думают, что в миссии побыли и у них все будет нормально. Нет, пройдет 10 лет, у них появятся проблемы. Потому что, я думаю, что и они видели разное. Когда видишь, что твой товарищ лежит, а у него всё тут, ничего нету, всё это так наружу, то, извините меня, пожалуйста, это я не знаю как назвать. Это в памяти все равно у тебя здесь где-то остается.

А у Вас было такое? 

Что убили, да, но этих таких не было, но ребята некоторые, они рассказывали, что у них было такое. У меня такого не было. Что убили, да.

А Вы друзей потеряли в Афганистане? 

P. Goškos: Нет, у меня друзей не убивало. У меня было с других подразделений. У меня конкретно, как бы у нас потерь таких как бы не было. Потому что мы уже в конце войны этой служили, так что у нас уже было более-менее поспокойней, и сами афганцы нам говорили... я еще хочу этот момент сказать, что у нас афганцы офицеры некоторые приходили, мы уже там передавали им территории, там передавали некоторое вооружение же передавали им, они говорили: «Вы уйдете, у нас… мы сами все спорядкаем». Правда, они ничего не спорядковали, но один момент интересный. Это я запомнил на всю жизнь, и это у меня осталось. Что офицеры русские сказали, что мы уйдем, сюда придет Америка и придет Германия. Насколько они были правы. Представляете, это в 1989 году было сказано. Они пришли там в 2001 году, по-моему, чуть-чуть попозже. Эти слова я очень хорошо запомнил, что, говорит, придет Америка, и придет Германия. Не знаю почему, не сказали НАТО, они сказали Америка и Германия придут. Не знаю, кому больше повезло Америке или Советскому Союзу, это я не знаю. У нас было полегче, знаете почему? Потому что у нас не было электроники, у нас не было мобильных связей, у нас не было ничего. А теперь что? На телефон позвонил «бах»- и взорвалось всё. У нас же, чтобы дорогу взорвать, надо было мину поставить, а теперь позвонил по телефону, а она «бах» – и взорвалась когда надо. Чтоб разведку провести, надо было идти в разведку, надо было к людям идти. А теперь разведки не надо, теперь спутник полетел, посмотрел там и там, всё, туда «бах» – бахнули. Самолет прилетел – бахнул. А у нас, чтобы там бахнуть, надо было разведку провести. То нам было полегче, им теперь труднее, считаю. И у нас такого оружия не было, там супер какого-то там: простой автомат был. Но «стингеры» были у душманов. А теперь литовская, я смотрел, литовская армия тоже на вооружение берет «стингеры». Сколько лет прошло, а еще осталось. 

Troops Withdrawal from Afghanistan: Guns, Drug, Pornography, Strike etc.

А Вы помните вывод войск из Афганистана? 

P. Goškos: О, да. Приехали мы, значит... Нас поэтапно выводили. Сначала, когда говорил я, отдельно, мы в горах стояли, нас ближе сюда перекинули, потом уже в сам примкнули к полку такому. Может вам это не интересно, но просто поэтапно нас переводили каждых полгода, поближе, поближе к границе, и конкретно уже потом мы приехали в Мазари-Шариф, наверное, недели две мы там постояли. Там мы ничего практически не делали, кроме хозяйских работ: ходили там афганцам передавали какие-то имущества, надо было перегрузить там, переложить там чего-то. Но помню, последнюю ночь нас привезли уже конкретно возле границы Советской и Афганской, и у нас... я проезжал сам по «Мосту Дружбы», который соединяет Афган и Советский Союз, то есть он там, в Таджикистане находился этот мост. Переночевали мы, оружие, сдали мы свое оружие. А как сдали? Сдали – ничего мы там не сдавали, никто у нас ничего не приняли, мы пришли в ящики сложили, и никто нас там не спрашивал или ты вернул оружие илине вернул. Мог практически вывезти оружие. Некоторые так и сделали, некоторые перевозили там и наркотики, и там оружие, то у нас пришел такой перед этим афганский офицер какой то, не знаю, у него звание не знаю какое, очень красиво одетый. Офицер сказал: «Если у вас есть оружие, наркотики, порнография – все это сдайте, мы не хотим вам проблем». Откуда он взял, что у нас там порнография какая-то была, я не знаю, я этого не видел, не знаю. Кто на танках переезжал... Потому что у нас как, никто на границе нас никто ничего не проверял, это, представляете, колонна идет машин 300 машин, кто там будет..? Это два пограничника стоят на посту, кто ж там будет проверять? Там можно было, не знаю, пушку вывезти, и никто бы не спросил бы наверное откуда она. И когда уже мы сами проезжали через этот мост, мы ехали в такой большегрузной машине КамАЗе, и там у нас такой тент был накрыт, мы этот тент сняли, сорвали, говорим: «Последний раз,- говорим,- наверно проезжаем через это место, надо посмотреть». Все это – история же, осталась в глазах. Посмотрели там на «Мост Дружбы», просмотрели и на эту реку Амударью, весело было. Все очень были довольны, очень было волнение большое, потому что, тут война была, а тут уже войны нету, всё. Не знаю, этот мост там небольшой, наверное метров 300 каких, и там такое ощущение. И всё, вывели. А нам перед этим, перед, даже, перед выводом, приехал офицер из Советского Союза и сказал: «Ребята, у вас все… у нас все подготовлено, казармы сделаны, вам новые там будут, всё...» Мы приехали и в поле встали, в палатки нас. Грязь, эта глина, дождь полил – глина такая большая такая, короче, грязь страшная. И мы в палатках пожили, наверное, неделю, мы сделали бунт. Не бунт, а то есть, по-вашему, наверное, как забастовку. Говорим: «Ёлки-палки, мы вышли с Афганистана, нам обещали казармы новые, почему казарма стоит пустая, а мы живем в палатке?» После этого нас пустили в казарму, мы, правда, там неделю пожили, и нас потом поразвозили по войскам, всё. Было весело. Офицеры все пьяные были, ну, все-не-все, но большинство. Обнимались они с нами там, с нами, уже с простыми солдатами, я помню там с одним таким прапорщиком, такой, самый низший эшелон офицеров: «Всё, сынок, мы дома, мы дома, сынок». А он пьяный ходит: «Тебе денег надо?» Конечно, я мог у него взять эти деньги, но я был настолько честный, говорю: «Не надо мне ваших денег, мне ничего не надо». Он говорит: «Если надо - приходи, денег дам, сколько надо». Такая пачка денег, представляете? Я мог или своровать у него, или взять, попросить, но этого мне не надо было. Говорю: «Не надо мне ничего», и всё. Весело, вывод был весел, скажем так. И волнительный такой, и веселый, скажем так. Это такие как бы нюансы с выводом этим.

А, насчет зарплаты, Вы получили зарплату? 

P. Goškos: Да, я получал зарплату. У нас такие были деньги даже... Там было, не знаю, тут где-то были, у нас был какой-то, […] то на них были написаны рубли, и у нас в Советском Союзе еще тогда, когда у нас ничего еще нельзя было ни купить ничего, ни за доллары, ничего, у нас были так называемые валютные магазины. Их называли «Березка», они так назывались «Березка» почему-то, не знаю. И там за валюту, которые были за границей, выезжали и привозили доллары, они могли за доллары купить. И у нас такие были деньги, то есть мы, когда если, допустим, если бы я эти деньги имел бы с собой, я бы мог приехать, и, допустим, какой-то товар купить. Но это мне не надо было. Я в Афганистане получал 27 рублей, это не самая малая сумма, потому что солдат простой получал где-то 16 рублей, а я 27, скажем так.

В месяц? 

P. Goškos: В месяц, в месяц, 27 рублей, это было и немало и немного, скажем так. Для солдата «Во!». То есть, когда в Советском Союзе я служил, в этом учебном подразделении я получал 7 рублей, а здесь 27, представляете. Магазинов, правда, у нас там в Афганистане не было, были, некоторые были магазины, но я может пару раз только там был в этих магазинах, потому что там в горах, ну где? Там магазина не было никакого. Если прилетал вертолёт, то он кое-что привозил, то есть по заказу. А так-то ни магазина... Ты их, этих денег, никуда не мог не использовать. Но правда, мы торговали с афганцами, то афганцы принимали эти рубли, они брали их.

А Вы их получали каждый месяц...

P. Goškos: Каждый месяц нам офицеры выплачивали там, вызывали по-одному, и платят тебе зарплату. То есть то же самое, как и здесь бывало. Конечно, вам не понять, но у нас, допустим, когда в советское время платили зарплату, у нас с обеда выстраивалась очередь. Очередь выстраивается, и кто первый зарплату получит. Какая разница? Всё равно всем платили эту зарплату. Но был такой... Это сейчас-то на карточку тебе переводит, а у нас раньше платили наличными деньги, и все стояли в очереди, ждали этих денег. Сколько там денег было, это неважно, но просто факт тот, что было интересно. Кто этого не видел – не понять. Но очередь выстраивалась большая и уже... с обеда уже никто не работал. Правда, у нас в армии такого не было, у нас вызвали пофамильно, и приходишь получаешь деньги, всё. Особенно там ничего не мог купить, если в афганском магазине, то ты мог купить даже водку, «шароп» назывался, не знаю почему или на афганском языке или как, но «шароп», в такой... в целлофановом мешочке спирт. Но мы, если честно, в Афганистане пили не водку, а, […], на русском языке она называется «брага», то есть сахар, вода и... сейчас скажу еще что... ой, как же ж это на русском языке, забыл, его в тесто ложат... как же оно называется...

Дрожжи. 

P. Goškos: Дрожжи, дрожжи. И то есть... у нас... как химзащита такая, был костюм. Мы отрезали сапог от этой химзащиты, наполняли половину туда воды, сахар и эти дрожжи, закрывали, закапывали в землю, то есть там холоднее, на утро приходим - сапог весь полный, то есть там уже нормально, и это пили. Было хорошо. Водки нету, вина нету, так что? Лучше уже такое. Потому что без этого никак. У нас даже офицеры такое пили. Правда, офицеры - они культурнее, они брали такой бачок 40 литров, и туда заполняли тоже, как говорю, вода и сахар. Еще бывало, добавляли томатный этот – кетчуп. У вас кетчуп называется, но был это такой томатный соус или как он назывался. Туда в эту... бидон. Ну вонища какое было это, это ужас. Они пили это, офицеры. Тоже водки нет, ничего нет, а им тоже стресс, понимаете, им тоже надо снимать стресс. И они это пили. Конечно, и мы тоже. Я, как только пришел в армию, мне сразу предложили, говорит: «Выпить хочешь?» Я говорю: «Ну давай». И они мне дали две такие солдатские кружки назывались … Я первую выпил, он говорит: «Ну как?» Я говорю: «Нормально», - «Еще хочешь?» Говорю: «Давай». И у меня потом, после двух кружек, глаза, всё, я уже потом ничего не помню. Ну никто не пьянствовал, не было такое, чтоб пьянствовали. Офицеры – да, они могли себе это позволить, а солдаты нет. Я лично не видел, чтобы пьянствовали. Выпивали- да, но пьянствовать – такого не было. 

А наркотики? 

P. Goškos: Оооо, наркотики – это то же самое, что сейчас сходить молока попить. На каждом шагу. Во, такие по 6- 7 лет приносят, и у них этот «чарс» назывался. Приносит такой и потом... Я сам не курил, и ни наркотиков, ничего. Я даже вообще не курил, и сейчас не курю. Они берут это... из сигареты табака вынимают, потом с этим смешивают, с наркотиком, затрамбовывают туда в сигарету, курят и смеются, смех. Такой наркотик был, и наркотик еще был, таджики у нас, «насвай» назывался, то есть сюда за губу закладывать такой зеленый наркотик, если поедете в Таджикистан, спросите про «насвай», у них сюда закладывали, и они там, не знаю, какое то время они там его это, тоже считается как наркотик. Я его не пробовал, не знаю. 

Это табак. 

P. Goškos: Не знаю, может это и табак, но он весь зеленый-зеленый такой, как трава, «насвай» назывался он. А наркотики были на каждом шагу. Что хочешь, принеси мыло, принеси щетку, принеси патрон, тебе постоянно наркотики – во, пожалуйста, сколько хочешь. Я говорю, такие маленькие мальчики приносят тебе. «Пострелять дай» – они приходили к нам пострелять там, у нас взвод стоял, то есть на вышке такой, мы 10 человек жили на такой, сопка называлась, возвышенность, такая побольше горка. И у нас там стояло как-бы охранение, и они к нам приходили, эти, пострелять. Офицеров у нас там не было, и поэтому они приносили нам то виноград бывало приносили, персики приносили, а мы им давали пострелять. Представляете, такой шпингалет маленький, он автомат держит как настоящий солдат. Может у них это в крови, не знаю. Стреляют так, все нормально, так на плечо «ту-ту», всё. С этими шкетами и воевали, наверное, не знаю. Не доходилось, конечно, встречаться так, чтобы в бою или что, но стреляли они хорошо. Скажем так, как опытные. […].

Это гашиш был. 

P. Goškos: Не знаю, не видел такого. А это не гашиш, он назывался как-то по-другому... Мы его «чарсом» называли. Это как конопля. Конопля – она такая, её курят, я не знаю, состава я там, видите, как я не химик, я не знаю, но все смеялись, когда курили. А когда идешь по палаточному лагерю, то видно, как желтый дым идет от этих наркотиков, идут и все курят, в палатках все разговаривают громко, смеются и короче этот дымок. И даже маленький свет идет, и видно, как желтый дым идет. Все курят, все курили. Кто курил, все курили наркотики. Правда, одни больше, одни меньше, одни стали зависимые, другие не стали зависимые, не знаю. У нас, по крайней мере, в нашей этой ассоциации, таких я не встречал. Говорили, что есть такие зависимые, всё. У меня знакомый... ну как, я его, этого человека, не знал, он после Афганистана пришел в 1985-м году, короче, два месяца пил и умер, потому что не мог пережить, видно человек очень много видел, он умер. Два месяца попил и всё. Он не мог этого забыть – настолько это было страшно. Люди некоторые приходили и сходили с ума, и, короче, они не могут даже с этим смириться. Некоторые теперь тоже есть такие, которые вообще отделились и ничего не хотят даже знать и слышать про это. Есть такие. Но я считаю, что это неправильно, потому что надо жить и, как говорится, чтоб меньше об этом думать.

Expectations from the Government

P. Goškos: Но мы должны об этом думать, потому что нам надо, хочется что-то делать для ветеранов, что-то полезное, что-то хорошее, поэтому мы собираемся, обсуждаем постоянно, думаем, что нам дальше делать. Государство денег абсолютно ничего не даёт. И мне обидно не из-за того, что оно не дает, а из-за того, что оно тратит некоторые, как допустим, газету почитаешь, как посмотришь, тратит на такие, даже это сообразить трудно, зачем миллион… Это чтобы организовать сайт, сделать на компьютере, это надо 1 700 000 евро, чтобы сайт открыть. Это абсурд, абсурд. Так, а другой раз думаешь, почему не могут нам выделить каких-то там пару, хотя бы пару тысяч, мы ж не просим миллиона, хотя бы пару. Очень трудно идти и выбивать деньги, потому что понимания абсолютно никакого нету, и... не хочу смешивать политику, но наши политики собираются воевать, не понимаю только с кем. Мы, ветераны Афганистана, есть даже некоторые другие там,, наши же когда-то cоветские войска были и в Анголе и там, и там – много ветеранов еще живых есть. Мы профессионалы, это мы первые, и мы уже ничего не боимся, мы можем Родину защищать. Почему наша власть этого не понимает? Не знаю. Как они могут за девять месяцев подготовить бойца, я не понимаю, не знаю. В наше время же как? Молодежь, она ж... ей это безразлично, они же не понимают, что такое война. Я даже по своему сыну могу сказать, ему 23 года сейчас самому старшему, да. Ему скажи сейчас идти воевать, он скажет: «Ты что, папа, дурак что ли? Какая война? Чё я должен воевать? У меня компьютер, у меня телефон, мне это не надо, мне это неинтересно». Поэтому хотелось бы, чтобы государство больше обращало внимание. Видно, может, возможности, может желания нету. А мы же профессионалы, мы военные, мы профессионалы, нас готовить не надо даже, мы уже подготовлены, мы же знаем, что такое оружие, мы же знаем, что такое война, мы можем стоять в первых рядах, не эти, которые сейчас готовятся воевать. По девять месяцев их будут обучать, и они уже будут считаться как бы готовы. Они не будут готовы. Может они там какую-то начальную подготовку, такую как бы немножко пройдут... Но им же проще, они же здесь, в Литве служат. Они, может, каждый день позвонить домой, пообщаться с родителями, пообщаться там со знакомыми. А нас вывезли, всё, два года и ничего не слышно, никто ничего не знает. У меня в Афганистане даже был такой случай, что три месяца я не мог отправить письмо домой. Через три месяца приходит письмо, моя мать пишет моему командиру письмо. «Где мой сын? У меня сын, пропал. Напишите мне правду, или он убит или он что...» Я сам прочитал это письмо. Мать... было столько... это такой большой лист, столько написала «Где мой сын? Скажите мне правду». Она с ума сходила три месяца, потому что письма нету, ничего нету, позвонить я не могу, у меня мобильного телефона тогда не было [смех], понимаете, ничего нету, всё. А я же не могу матери позвонить и сказать, что и не может вертолет летать, потому что туман большой. Три месяца туман был. И не могут... Не может в горах летать вертолет. А у нас же как? Вертолет прилетел, письма забрал, отправил, вертолет прилетел, забрал письма, отправил. Нету ничего. Это сейчас пошел, или там по компьютеру написал, всё ясно. А тогдашние… компьютера, ничего не было. 

А что Вы ждете от государства? Чтоб оно принимало ваш опыт? 

P. Goškos: Мы хотим, чтобы государство с нами общалось... хотя бы общалась. Оно же с нами не общается. Это если мы по своей инициативе должны ходить, просить что-то. Почему? Почему они могут выделять деньги, какие-то сейчас организуются, скажем так, религиозные конфессии, которые вообще какие-то непонятные? Я понимаю мусульмане, католики, православные, правильно, им должны государство там сколько-то помогать. Почему нам никто не помог? Я не прошу миллионы. Но почему не может, допустим... Они даже общаться с нами не хотят! Перед выборами, когда выборы, они все общаются! Обещают, «всё-всё будет, всё-всё, ребята, мы уже с вами дружить будем». Всё. Прошли выборы – всё. Мы голоса свои отдали, это ваша льгота – отдать голос. Понимаете? Я не хочу. Я единственное что хочу от государства еще, чтобы оно хотя бы нам помогло бы, может не всем, может одному, второму, помогло бы войти в жизнь, потому что некоторые есть отчуждения от жизни. Допустим, почему нельзя... Есть в той же самой Америке, Израиле, Франции, есть специальные реабилитации центры, которые, допустим, человек, может он не имеет к кому вернуться или еще чего-то, может, ему пообщаться хочется. Почему государство... Мы же... Нас же как слепых котят привезли с войны и бросили. Вы всё. И я вам говорю, почему она говорит, что «Я вас туда не посылала», правильно, она меня туда не посылала, а государство послало, оно всё, выбросило, и живи как хочешь. Ты выживешь – хорошо, не выживешь – и черт с тобой. Понимаете? Вот в чем дело. Мне хочется, чтобы государство обратило внимание, что есть вообще такая, не проблема, но просто, чтобы съездить, полечиться, съездить какую-то реабилитацию пройти, пусть мне сделают массаж, пусть со мной пообщаются, но мне это будет приятно, что государство обращает на меня внимание. Я говорю, я не хочу брать... В первую очередь пусть инвалид едет, всё ясно, всё хорошо. Но почему меня забыли? Я же тоже человек. Я был на войне, я, может, видел там какие-то ужасы, почему меня выбросили и всё, и меня нету? Почему, когда выборы, тогда я нужен, а когда что-нибудь идешь просить, тогда ничего нету, нигде нет ничего. Правда, не скажу, есть некоторые, отдельные, которые бывает, что могут помочь, бывает. Я не скажу, было у нас в прошлом, что и помогали, и там всё, но теперь мы даже хотим что-то организовываться, мы должны... мы вкладываем свои деньги, вкладываем. Я не говорю, мне приятно, потому что, общаешься со своими людьми, мне приятно, я могу вложить свои деньги, всё и хорошо. Но государство тоже немножко должно, хотя бы, хоть... мизер, но оно должно немножко думать, что есть такие люди, есть такая категория людей, которым нужна реабилитация, простая реабилитация. Потому что некоторые есть, и теперь у нас есть некоторые товарищи, которым видно трудно. Понимаете, то же самое, как ты к матери приходишь, что, допустим, она тебя по голове погладит, и тебе хорошо. Если в государстве хотя бы, чуть-чуть, чуть-чуть... Но... Может нет возможности, может желания нету, никто не знает. И мы идем другой раз, ищем какие-то обходные пути, чтобы там пообщаться, чтобы там что-то сделать, другого выхода нет. И надо идти, потому что, ну как? Сколько нам осталось? В лучшем случае, лет тридцать каждому из нас, может меньше. У нас молодые парни умирают. Умер друг, 50 лет, здоровый, в десантниках служил, отличная форма. Инфаркт и всё, и нету человека. 50 лет. А сколько таких уже умерло? Друг у меня, мы вместе, литовец, служили, я его долго искал, искал, искал, нашел – повесился. Почему? Потому что государство не приняло его, сказало: «Живи как хочешь». Так не должно быть, государство должно... тем более, что нас, литовцев, только три миллиона, и то уже нету столько. Почему наши политики, они не думают о том, что нас все меньше и меньше остается? Я не знаю. Я не злой, мне... у меня все есть: у меня семья есть, у меня дети есть, у меня работа есть – мне всё хорошо. Но у нас есть, которым плохо. Поэтому мненемножко обидно, обидно чуть-чуть. 

Их много, которым плохо? 

  • 5 Petrus Goškos is refering to the Lithuanian special operations forces to be deployed in 2018 in sup (...)

P. Goškos: Если взять – нам всем плохо. Но когда мы собираемся вместе, нам всем хорошо. Я очень рад, что у нас очень хорошая компания, мы всегда, везде, всюду ездим, всюду общаемся и нам очень хорошо. И мы не обращаем внимания, там смотрит на нас как государство или не смотрит. Мы едем, собираемся, общаемся, собираемся. И семьями собираемся, мы стараемся, чтобы семьи наши ездили с нами, потому что если мы одни поедем, так знаете как... не очень. А жена поедет, ребенок поедет, дети поедут – это очень хорошо. И тогда уже неважно там, обращает на тебя государство внимание или не обращает. Нам главное, что мы вместе и нам это хорошо. [...] Не знаю, сейчас которые в миссиях будут, или у них будет такие как у нас ассоциации, или клубы у них будут, не знаю.5 Я бы на их месте организовал бы свой клуб такой. И мы некоторых приглашали из бывших, из этих теперешних миссий, но пока никто не хочет. Ну, силой не приведёшь, не заставишь каждого человека общаться, если не хочет человек, что делать. Bот так мы и живем, худо-бедно, но живем. 

Вы когда, в каком году вступили в ассоциацию?

Я P. Goškos: Где-то в 2004 году. Меня тоже нашли они из клуба. А с 1989 по 2004 год я тоже нигде. Можно сказать так, 15 где-то лет я... Не то что жил спокойно, но просто никуда... не общался ни с кем. Но когда сюда попал, я очень доволен, потому что, здесь единомышленники, с ними и общаться можно хорошо […]. Это в России, у них очень плохо […] у них одни войска хорошие, другие плохие, с одними можно общаться, с другими нельзя. У нас в Литве очень хорошо – у нас все войска одинаковые. Не важно, где ты служил, что ты делал – у нас все одинаковые. В России мне не нравится. У меня есть друзья в России, тоже мы общаемся. Со сослуживцами, с которыми раньше служили. То они этого не очень хорошо. У нас это в Литве немножко лучше в этом отношении. 

В ассоциацию входят только ветераны Афганистана или есть также ветераны Анголы, Вьетнама или других конфликтов?

P. Goškos: Нет, у нас, насколько я знаю, таких нету. У нас один хотел сюда прийти, он в Анголе был. Но у него там совсем другая, и политика и другое видение, мышление совсем другое, поэтому мы сказали, если ты хочешь, организовывай Анголу, а в Афганистан лучше не лезть. Потому что он сам в Афганистане не был. 

А может быть, синдром одинаковый? 

Насколько я знаю, у этого человека все хорошо, он бывший офицер. Он бывший офицер и у него все как бы в порядке. У него синдрома нет такого, по крайней мере, когда я с ним общался, я не заметил. А у нас таких, которые были там, или в этом или в этом у нас их нету. 

В Литве. 

P. Goškos: Да. И есть у нас еще такая республиканская ассоциация Афганистана, там может быть. Потому что у них как бы объединяет, то есть ветеранов Афганистана и других военных конфликтов. У нас, в основу нашей организации, у нас такого нет. У нас только желательно, чтобы с Афганистана было. Потому что все равно, видите как, хочется, чтобы все равно были бы как бы мнения одинаковые, то есть только что связано с Афганистаном. Мы тоже понимаем, и сочувствуем тем, которые в Анголе были и там еще где-то, в какой-то африканской стране, может быть. Но у них, понимаете, все равно у них совсем другие рассказы, другие это, как бы не то, что нам не интересно, просто мы не хотим этого. Хотим, только чтоб был Афганистан конкретно. [...] Но мы общаемся и с ветеранами войны, которые со Второй Мировой, бывает и с другими. У нас есть ветераны полиции, мы с ними тоже дружим, с этой ассоциацией их. Так что мы, как бы, не закрытая организация, мы хотим общаться со всеми, не важно. Общаться мы можем со всеми, но в клуб мы стараемся принимать только чтобы были с Афганистана. 

Но здесь считается муниципальная ассоциация, только Вильнюс. 

P. Goškos: У нас Вильнюсская, а Лукшис у нас, мы организовали новый, у нас есть теперь Литовская ассоциация, которая объединяет большие города. Не хочу рассказывать, почему это ассоциация, потому что там есть некоторые нюансы, почему мы её создали, а здесь конкретно да, здесь вильнюсская. Но мы дружим со всеми, со всеми городами, которые в Литве есть, мы со всеми дружим.

А какая разница? Есть и республиканская, есть национальная ассоциация. 

P. Goškos: Она не называется национальная, она называется республиканская, но там уже пора менять немножко название, потому что оно не соответствует действительности, потому что как бы больших городов там в республиканской как бы нет: ни Вильнюса, ни Клайпеды. Есть некоторые города, которые тоже не принадлежат этой ассоциации. Но это уже наши внутренние проблемы. Есть некоторые трения там немножко, ну это не важно. Потому что у нас некоторые есть, которые смотрят в сторону России и всегда думают, что им кто-то чего-то должен, кто-то должен заплатить. Но, подождите, если мы все раньше были в одной армии, почему они, Россия, должна нам платить? Мы строили памятник, не знаю вы были возле него? Он стоил полмиллиона литов. На евро теперь не скажу сколько, может 150, так скажем, тысяч евро, полмиллиона литов стоил памятник. Россия нам не дала ни копейки, построила только Литва, и это в основном деньги дали политики. Этих политиков теперь уже нет у власти. Бывший мэр, который был перед этим, такой Зуокас, такой он очень много нам помог, и там потом был политик такой там, тоже бывший, но он теперь тоже наверно на пенсии, так поэтому он уже не участвует. А Россия нам не дала ни копейки. Она, Россия, знаете, сколько нам предложила? 60 евро. Полмиллиона, а они нам 60 евро предложили. Так как вы думаете, мы должны были брать эти деньги? Конечно, нет. И мы их не брали и, слава Богу, что нашлись люди, которые нам помогли и, мы этим очень рады, что Россия тут ни при чем. Правда, они, бывает, приезжают на праздники, наши бывают- 15-го февраля мы празднуем день вывода, то есть окончание войны. И мы всегда собираемся, несём цветы, зажигаем свечки, всё. Приходят военные атташе России и Белоруссии, раньше Украины еще приходили, теперь украинцы не приходят, не знаю почему, видно они России боятся немножко. Но мы с украинцами дружим, нормально, у нас все хорошо. Oни приходят и мне тоже другой раз обидно, что Россия как бы участвует, но как бы… скажем так… сказали бы там, какую-то материальную помощь когда-нибудь предложили бы, да нет, они хотят, чтобы мы написали... бывает можно написать такую бумагу, что я плохо живу и мне надо помощь и они дают 300 литов. Но 300 литов это на наши, это, скажем так, 80 евро. Зачем я пойду врать, что я плохо живу, что мне это 80 евро? Они не меня не спасают. И я не хочу их брать эти деньги. Если бы они сказали: «Мы даем вам миллион» – я понимаю, можно брать. Но когда его нет, миллиона, так извините, зачем мне 80 этих евро? Пусть лучше они сами не трогают нас, и мы не хотим брать оттуда деньги, потому что если мы оттуда возьмем хоть копейку, нам сразу литовское государство будет всегда притыкать, и скажет «ага, вы брали у наших врагов деньги, и живите как хотите». Но мы сказали, что не будем брать. 

Хотели бы Вы что-то добавить, может быть? 

P. Goškos: Как вам сказать, что тут добавить. Добавить как бы ничего. Самое интересное, что еще был такой случай, не в армии, а здесь уже, дома, когда-то нам Россия вручала юбилейные медали – 15 лет после вывода войск. Они вручают и 15, и 20 там, и 25, у них такая есть как бы мода, что там сколько-то лет проходит и они дают такие медали, ну памятные… Она ничего не значит, эта медаль, но просто дают. И, значит, когда-то мне... было пятнадцать лет, вручали эту медаль. А у меня сын малый был еще тогда, старший, может семь, может восемь лет, и он спрашивает у мамы, говорит: «Мама, за что папе медаль дают?». А мама говорит: «Так папа на войне был, вроде бы, как бы да». «А сколько, он людей убил?», - малый спрашивает. «Не, не, папа не убивал никого, ничего не убил». Тот говорит: «А за что тогда медаль дают?» [смех] Такой малый, а интересно: за что, почему? Значит, должен был кого-то убить, чтобы дали медаль, понимаешь. Ну что тут добавить, тут все ясно, в основном... Понимаете, что плохо: не очень и хочется рассказывать, потому что, знаете как... ну кому это надо особенно, ну может для истории, может для чего, знаете, а так, в основном, все равно вспоминаешь, что было весело. Потому что это... что плохо было, ну конечно, эта дедовщина, это очень такая… самое плохое! Если б не было дедовщины, еще можно сказать, что и служба нормально прошла, но дедовщина, она все портит. Хорошо, я радуюсь, что теперь может уже нет её. А может и есть, никто не знает. Мы же не служим в армии, не знаем. Хотя это всегда было принято, что если ты только пришел служить, а он уже год служит, это он уже считается, ну как быв., он уже... У нас назывались «старики» уже, которые год прослужили, это уже «старики» уже, знаешь… А ты еще такой молодой, ты значит, тебя можно туда послать, туда послать, ты должен полы помыть там, спорядковать что-то, это вот такое. А так, если не дедовщина, было бы все хорошо. Ну, это и везде так, это и везде: и на работе, если пришел на работу, устроился, допустим у нас в Литве, если ты только начал работать, значит тебя можно и на плохую работу послать, и на хорошую, ну чаще всего на плохую. Когда ты проработаешь год, тогда ты уже можешь претензии говорить, что я там работать не буду. А откуда это все приходит? Это все приходит уже тоже оттуда. 

А в Афганистане какая была для Вас самая трудная минута? 

P. Goškos: [...] Интересный вопрос [...] Трудная минута [...] Даже не сказал бы, что бы вам ответить на этот вопрос. Я как как-то и не задумывался, что у меня какая-то была трудная минута, потому что когда там служишь, понимаете, никогда ни о чем не думаешь, что тут... Нет, знаешь, что здесь война, здесь стреляют, здесь там это, это всё это, как бы все время ты начеку, то есть должен быть всегда готов ко всему, не знаешь, что может в эту минуту случиться. Но трудная минута… не знаю. Даже сложно сказать. Я никогда не задумывался, когда какая самая тяжелая минута была. [...] Не знаю, не могу ответить на этот вопрос. Бывает момент, что трудно, уже кажется все надоело, уже всё, потом раз, то же самое, как и в жизни, вроде бы как бывает с женой поссоришься, потом помиришься, и опять всё хорошо. Такие минуты, какие и в армии. Тоже вроде бы как бы, всё уже надоело, уже не могу – развернулся, в другую сторону пошел, уже кажется уже совсем нормально. Как бы не скажу, что это.

The Food

P. Goškos: Да, еще хочу сказать, что еда очень была плохая, очень плохо кормили. Со всеми друзьями, с кем поговорю, говорит «у нас хорошая еда». Не знаю, но у нас очень плохая еда была. Бабушка моя кормила куриц такой крупой, у нас в армии такая крупа была. Это курица кушает эту крупу, а мы в армии эту кушали крупу. Представьте, на 10 человек такие две баночки рыбы, то есть консервы, на десять человек. В этой баночке три куска рыбы. И как вы думаете, как их можно поделить. Никто никогда их не делил. «Старики» забирали это всё, тебе оставалась каша, всё. Для меня это было очень страшно. И мы ходили, доставали любую возможность покушать, то есть мы ходили через черный ход, не в столовую, а у нас пекли хлеб всегда, у нас была собственная пекарня, когда пекли хлеб, очень вкусный хлеб пекли. Мы ходили, доставали тесто, из этого теста мы... когда ночью мне спать было, я потому что должен был дежурить как сержант, мы из этого теста... у нас такие печки были, называли «буржуйки». И мы на этой буржуйке пекли лепешки. Мы так называли, что лепешки. Делаешь тесто, выкладываешь один раз лепешку, съел, другой раз… Конечно, эта лепешка- она сырая, недожаренная какая-то, ничего, мы старались все равно, мы и кушали, потому что, ночью сидишь, нечего делать, но всё равно хочется покушать. Теперь я знаю – открыл холодильник, взял что хотел, покушал, а что в армии покушаешь? Ходили и в сады мы лазили в эти в афганские тоже. Нельзя было, но мы ходили, потому что персики растут, представляете. Это же я в Советском Союзе, в Литве, где я персики видел чтоб росли? На деревьях растут персики. Персики кушали. Тоже так приходим, идем, несем значит... на блокпост надо было нести там воду, уголь надо было нести … и идем через кишлак, в кишлаке растут персики. Советский солдат никогда не возьмет с земли персика, он обязательно должен потрясти дерево [смех], чтобы свежий персик упал. Эти афганцы обижались, ну а что им делать? Вооружённые люди ходят с автоматами, ничего они сделать не могут. А нам тоже, нам аттракция, нам хотелось покушать, знаешь, персик это ж овощ. А нам в армии никто овощей ничё не давал. Каша, в основном каша. [...] Так это такие моменты тоже, да насчет этой еды тоже говорю, это... как подумаешь: елки, это ж армия, должны же давать нормально кушать, нет, твои проблемы, что успел, то покушал. Хлеб дают на 10 человек порезанный хлеб на 10 кусков. Если ты пришел последним, то тебе уже хлеба нету, забрали все эти, называемые «старики», которые уже давно служат, им положено, а тебе еще… ты молодой солдат, ты обойдешься и без хлеба. Вот так. Самая большая радость, это когда бывает иногда иду воду пью, я беру и пью и вот так пью, пью, пью, и я вспоминаю Афганистан, потому что мне очень хотелось пить всё время. Пьешь вот так вот, пьешь... А у нас были такие, тут не видно, была у нас такая фляжка железная, мы носили тут фляжку, и тут вода у нас была. Воду не выгодно носить, надо чай всегда носить. И чай всегда мы носили без сахара. А я с сахаром никогда не пил. Я и теперь другой раз очень мало сахара в этот чай ложу. Потому что от солнца нагревается эта флажка, и она горячая, и вода там, ничё с неё не… а когда чай горячий, тогда хорошо. Тогда можно хоть попить и всё... С едой, самое трудное это было с едой и водой. [...] Но я очень радуюсь, что мне пришлось через это пройти. […] Мне что этот Афганистан дал, так это, что могу отличить правду. Говорит человек правду или не говорит человек правду, сразу видно. И сразу стараюсь с этими друзьями не дружить. Сразу я, как другой лист бумаги переворачиваю и всё, до свидания.

Funny Moments

А самый веселый момент в Афганистане был? 

P. Goškos: Веселый? Да там много веселых разных было. Представляете, у нас командир, то есть комбат он называется, командир батальона, растил свиней. В Афганистане, свиней, в мусульманской стране, свиней растил! Он сам был, по-моему, украинец, а украинцы, как известно, свинину очень любят, сало. Растил синей, и курицы тоже были. И мы, солдаты, имели такую возможность построить ему... с горы бежал ручеек, мы его называли арык, такой канал делали из глины и камня выкладывали, чтобы ему туда, не на ферму, а туда к свиньям, чтобы вода текла, понимаешь. Такой был, можно назвать, весёлый момент. […] А самый весёлый момент это был тогда, когда я стоял на посту и рядышком ходил афганец. Он по своей земле ходил, он с такой бородой красивой, борода красивая, очень красивая одежда, белая-белая. Думаешь, как бы… и у них нет такого как бы, как у нас, там, допустим, в стиральную машину кинул и всё выстирало, у них же все это руками женщины делают. В белом всем: штаны белые, рубашка белая, этот такой этот челмут, не знаю, как он называется, на голову одеты и борода такая красивая, тоже беленькая. И ходит он, ходит по этому значит… по этой земле. А я по-русски у него спрашиваю: «Как у тебя дела?». А мы афганский язык более-менее некоторые слова знали. Говорю ему: «Бача, как дела?». Бача – ну на их, афганском языке, это как, ребенок этот ... Говорю ему: «Бача, как дела?» А он так отворачивается. Не знаю, знаете вы русские матные слова – ну знаете, это неважно. Он так говорит: «Пиздато». Короче, более-менее на матном языке, на русском языке сказал, что мол отлично все, знаешь так. Он сругался, но он сказал на русском языке, что у него все хорошо. Я этого тоже никогда не забуду, вроде бы как бы афганец уже наверно 80 лет каких имеет. А веселых моментов много было. Допустим, у нас душа нету, помыться негде, речка далеко, нам туда ходить нельзя, потому что, мало ли что, может быть, мыться нельзя. Так что? Эти же афганцы, они водой заливают свои все земли, и у них сначала собирают, по-моему [...] рожь, хлеб. А потом, когда уже это убрали, тогда заливают и высаживают рис. А нам помыться надо. Мы берем, открываем этот канал и под этой водой моемся, а он ходит ругается, ему вода убегает, знаешь, ему ж надо рис чтоб вырос. Мы ему говорим: «Нормально, сейчас помоемся, закроем и будет тебе этот рис расти». И всё. Ну такое тоже, мы ж никого не можем спрашивать, потому что мы солдаты, нам надо помыться. А нам хорошо, нам как водопад идет вода, и мы моемся тогда. Ой, там много, там потом еще, когда мы в горах оставили свое расположение, там где наши эти войска стояли, и там заселились эта афганская армия. Через день душманы, короче, их как прижали, они начали удирать, они же были плохие воины, это только душманы, которые по горам лазили, они были воины, а эти же афганская народная армия, она же была как советская нормальная армия. Они же во всё советское были одеты, вооружение тоже советским. Но их там прижали, и они убегали, убегали там, ой, они всё побросали, а мы стоим и смеемся. Мы же всё это видим, а нам смешно. Ну что ж, это ж не нас трогают, это их трогают. А они такие, ну тоже они, другой раз бывает, они же прикрывались всегда нами. Им если плохо, они сразу спускаются, и к нам, в наше расположение, и тут в нашей части живут. И они там даже не берут в голову. Если вам надо, вы идите воюйте, а мы побудем, за вашими спинами спрячемся. Они там такие были, не знаю, или все, но в основном такие. Смешных моментов, там много было. Узбек у нас один, очень не любил мыться, грязный приходил. Он сам черный, а когда еще после работы придет, у него только глаза блестят и зубы, зубы белые-белые, а глаза тоже так, как у кошки блестят. И он никогда... очень плохо мылся, он не любил мыться и ничего и... короче, грязный идет, ему всё равно. И мы с этим украинцем, значит, решили его помыть. Был февраль месяц, правда там, в Афганистане, не было холодно, плюсовая, очень плюсовая температура, может плюс 20, может 22, ну там примерно так. Короче, мы решили его помыть. Мы его помыли. Раздели догола его, и вдвоем его мыли. На следующий день опять грязный пришел. Было таких разных моментов. [...] Такие основные моменты, а там больше, ну что там вам рассказать? Служба что дала, что хорошо, что хоть в жизни мне стало легче разбираться, где правда, а где ложь. Это самый, считаю, плюс такой, что армия дала.

Ну хорошо, спасибо Вам

P. Goškos: Пожалуйста. 

Спасибо большое. 

P. Goškos: Хорошо. Вот приятно, еще люди чем-то интересуются, а тут, бывает, у нас тоже в Литве некоторые бывают студенты, которые пишут, что им надо диссертацию какую-то писать, тоже про эту тему, тоже пишут там. Мы еще другой раз удивляемся, говорим «еще вот», кто-то еще пишет что-то. Было это пять лет назад, еще было как-то заинтересованность про эту тему, что-то спрашивает, там всё. Теперь как-то стало потише чуть-чуть. Но, мы живем в этой ассоциации в своей, в этом союзе своем, и, нам очень хорошо, и мы, собираемся, едем, отдыхаем вместе. Нам очень хорошо и приятно. Бывает, выезжаем в другие города там немножко. Конечно, выпиваем. Это не без этого, это надо, ничего не сделаешь. Если даже политики могут себе позволить выпивать, то почему мы не можем? Правда, мы выпиваем, чтобы ум не потерять, чтоб всегда он с нами был. [...] И здесь тоже, это помещение, тоже нам, тоже политики когда-то дали. Здесь такое помещение было- ужас, ужас. Но, как то мы сумели сделать, как-то сумели. Здесь раньше перед войной было еврейское здание. Здесь раньше в этом помещении делали евреям обрезание. Если понимаете, что такое значит обрезание. Да, обрезание им делали здесь. И, евреи после, уже когда Литва стала свободной, евреи 12 лет за это здание боролись. Но им не вернули этого здания. Не знаю, почему. А потом нам сказали: «Хотите, есть здание запущенное. Отремонтируйте, будет ваше». Мы и отремонтировали своими силами, своими деньгами. Хуже-лучше?... Нам хорошо - чисто, красиво, приятно. [...] У нас еще есть фильм документальный, вам не показывали?

Premises of the Lithuanian Union of Afghanistan War Veterans, - a building that belonged to the Jewish Community and was used for the circumcision of children of Jewish faith

Premises of the Lithuanian Union of Afghanistan War Veterans, - a building that belonged to the Jewish Community and was used for the circumcision of children of Jewish faith

Elisabeth Sieca-Kozlowski, 2015

Нет, нам обещали подарить копию. 

P. Goškos: Как скажем, тоже интересно посмотреть. Нам для истории хорошо, нам для истории хорошо. Может, кому-нибудь надо будет, может не надо, мы этого не знаем, после нашей смерти, кто там знает. Мы же тоже не знаем, сколько мы будем жить. Мы говорим, что сегодня мы здоровые, мы не больные, а завтра не знаем, как будет. Еще есть такой момент, как афганский синдром, что бывает часто приходят мысли о самоубийстве. У меня все есть, мне все хорошо, но у меня тоже бывают такие мысли. Я не знаю почему, не могу сказать, но бывает. 

Но Вы думаете, что это связано с Афганистаном? 

P. Goškos: Я думаю, что да. Потому что другой раз думаешь – зачем мне это все нужно, зачем? Зачем мне идти бороться за что-то, кому-то доказывать что-то? Думаешь, зачем? Потом, как я говорю, разворачиваешься, и смотришь: «Ага, нет, наверное, не надо.»

Это часто бывает? 

P. Goškos: Нет, нет, нет. Но мысли такие не обходят стороной, я вам честно скажу, что я даже думаю, что у нас у каждого второго может была такая мысль. Правда, после армии не было, но эти мысли как-то мне… не говорю последнее время, но они бывает, посещают. Бывает, что-то не получается в жизни, что-то там… не из-за денег, абсолютно, просто что-то… что-то, может, даже бывает, слова плохие откуда-то слышишь и поэтому думаешь, может закончить это все и..? Но пока у человека есть здесь одна хорошая половина, другая плохая. Хорошая пока побеждает. [...] Поэтому как некоторые, которые не могли с этим справиться, они уже ушли. Что-то в жизни им, как говорится, может они не успели настроиться, и всё. Поэтому, так получается. У нас теперь один, не знаю, вы общались с Далюсом, нет? 

Нет

P. Goškos: Он же у нас делает общий список, кто уже ушел после Афганистана, не в Афганистане, а после уже. И поверьте мне, список немаленький.

От самоубийства? 

P. Goškos: Да. Самоубийства, здоровье, водка, наркотики – что хочешь. Очень много. Уже, по-моему, даже больше 100 людей. Как для Литвы это очень много, даже убитых, да, 97 человек. Для Литвы это очень много. Из 5 000 человек это очень много. Может, кто-то скажет, что это как бы и немного, я думаю, что это очень много. 

Ну хорошо, спасибо вам большое. […]

Top of page

Notes

1 Turkmenistan.

2 The Seimas (Lietuvos Respublikos Seimas) is the Parliament of the Republic of Lithuania.

3 The interviewee is refering to Vytas Lukšys, the President of the Vilnius Union of Afghanistan War Veterans at the time of the interview.

4 The interviewee is refering to a study conducted by V. Domanskaitė-Gota, D. Gailienė, J. Girdziušaitė, « The Trauma of War: A Research of Lithuanian Veterans of the Afghanistan War after Seventeen Years », In: Gailienė D. (Ed.) The Psychology of Extreme Traumatisation: the Aftermath of Political Repression, Vilnius: Akreta, 2005, pp. 135-150.

5 Petrus Goškos is refering to the Lithuanian special operations forces to be deployed in 2018 in support of NATO’s Resolute Support Mission following requests from NATO and allies.

Top of page

List of illustrations

Title Map of Afghanistan at the Vilnius Union of Afghanistan War Veterans
Credits Elisabeth Sieca-Kozlowski, August 2015
URL http://journals.openedition.org/pipss/docannexe/image/4917/img-1.jpg
File image/jpeg, 148k
Title "Pesnia Voinov-Internationalistov" - Third record (of a series of 3) offered to the soldiers upon their return to the Motherland, exhibited in the Vilnius Union of Afghanistan War Veterans
Credits Elisabeth Sieca-Kozlowski, August 2015
URL http://journals.openedition.org/pipss/docannexe/image/4917/img-2.jpg
File image/jpeg, 2.8M
Title Premises of the Lithuanian Union of Afghanistan War Veterans, - a building that belonged to the Jewish Community and was used for the circumcision of children of Jewish faith
Credits Elisabeth Sieca-Kozlowski, 2015
URL http://journals.openedition.org/pipss/docannexe/image/4917/img-3.jpg
File image/jpeg, 4.1M
Top of page

References

Electronic reference

Cloé Drieu and Elisabeth Sieca-Kozlowski, “Interview with Petras Gaškas, - Sergeant (Soviet-Afghan War) -, Conducted in Vilnius, Lithuania, 26 August 2015 (RU)”The Journal of Power Institutions in Post-Soviet Societies [Online], Issue 20/21 | 2019, Online since 10 December 2019, connection on 08 December 2023. URL: http://journals.openedition.org/pipss/4917; DOI: https://doi.org/10.4000/pipss.4917

Top of page

About the authors

Cloé Drieu

CNRS-EHESS

By this author

Elisabeth Sieca-Kozlowski

PIPSS & EHESS

By this author

Top of page

Copyright

CC-BY-NC-ND-4.0

The text only may be used under licence CC BY-NC-ND 4.0. All other elements (illustrations, imported files) are “All rights reserved”, unless otherwise stated.

Top of page
Search OpenEdition Search

You will be redirected to OpenEdition Search